Детская книга

болезнях деревьев.

Почти оплакивая Тома, Дороти подумала, что он ей не в большей и не в меньшей степени брат, чем эти два темноволосых немца — заигрывающий и молчаливый. Впрочем, нет, это неправда. С Томом у них была общая жизнь. Они «играли в домик» в древесном доме. Они держались за руки, карабкаясь на холмы, катаясь на велосипедах, вбегая голышом в глубокие пруды.

Дороти трудно было признать, что она скучает и по этим двум обманщикам — Хамфри и Олив. Они оказались змеями в траве, Адамом и Евой в райском саду. Она рискнула перебрать в уме события той ночи, «вылазку» Хамфри, как она про себя это называла. Вспомнила его руку у себя под рубашкой, собственные чувства — смесь возбуждения и отвращения. «Я тебя люблю, — сказал он тогда. — Ты знаешь, что люблю. И всегда любил». И она действительно никогда, ни минуты не сомневалась в этом — за всю их совместную жизнь. Более того, ей хватило справедливости признать, что он действительно ее любил, как подобает отцу — и всегда любил. Их семья была современной, либеральной, фабианской. Он не был ни патриархальным тираном, ни чудовищем, ни невидимкой, пропадающим вне дома на загадочной работе, непостижимым для детей, каким во многом был для Карла и Гризельды их отец. Хамфри умел играть. Он играл со всеми детьми, он хохотал, он изобретал разные забавы. До сих пор играл. Малышкой Дороти каталась у него на ноге, как на лошади, а когда чуть выросла — ездила за ним на велосипеде по проселочным дорогам, и он не давал ей упасть. И любил ее.

Она всегда — быть может, это естественно — любила отца больше матери. Она чувствовала, что у Олив хватает внимания только на одного из детей — и это был Том, а не Дороти. Она довольно рано отказалась поддерживать игру, затеянную Олив, — жить в волшебной сказке, а не на твердой земле, где ходят поезда, где люди держат трудные экзамены. Олив хотела любить Дороти-ежика, а Дороти хотела быть человеком, и притом взрослым.

«Нечего сказать, повезло мне с отцом, — ехидно и трагически думала Дороти, — попался волшебник, который плетет волшебные — и зловещие — сказки с помощью автоматов и кукол».

Они отправились в «Spiegelgarten фрау Холле» все вместе: Тоби, Иоахим, Гризельда, Карл и Дороти. Вольфганг и Леон должны были встретить их на Рёмерштрассе, у входа в здание кукольного театра. Дороти подумала, не открыть ли Тоби цель своего приезда, и решила, что не стоит. Она инстинктивно догадывалась о его отношениях с ее матерью — впрочем, в отличие от Гедды ее совершенно не тянуло расследовать подробности — и это странным образом делало его как бы еще одним отцом, отцом-заместителем. Ей хотелось бы, чтобы Вольфганга и Леона с ними не было, и в то же время их присутствие позволяло ей оттянуть объяснение — ведь она, конечно, не могла говорить со Штерном при его сыновьях. Она посмотрит на него и решит, что делать.

Здание было высокое и мрачное. На дверных косяках и притолоках были нарисованы руны (Тоби сказал, что это руны), а на архитраве — яблоня в стиле югендштиль с золотыми и серебряными плодами. Юноши встретили гостей у входа. Все прошли по темному коридору прямо в заднюю часть дома, освещенную через витражное окно, на котором были еще руны — красноватого золота по белому — и медальон с изображением фигуры, охваченной пламенем.

Через эту дверь они вышли в ярко освещенный солнцем внутренний дворик с росписями на высоких стенах, с цветущими кустами в горшках и кадках. Посредине журчал фонтанчик; его украшали резные саламандры и ящерицы, бабочки и улитки, из которых, если смотреть под определенными углами, складывались лица с пронзительными взглядами и цепкие пальцы. Гризельда рассматривала их, восторженно восклицая; Дороти отошла подальше. Солнечный свет лился во дворик, дрожа и переливаясь, как жидкость. Кукольный театр располагался в пристройке на другой стороне дворика. У дверей стояли деревянные статуи: одна крылатая, стройная, в плаще с капюшоном, другая — низенькая, коренастая, бородатая. Elb und Zwerg, сказал Вольфганг, обращаясь к Гризельде. Эльф и гном. Он добавил еще что-то, и Тоби перевел: «Стражи иного мира». «Мама была бы счастлива», — мрачно подумала Дороти.

Внутри было столь же темно, сколь во внутреннем дворике — светло. Внезапный и резкий переход ослепил их, наполнив пространство разноцветными галлюцинаторными вспышками, ослепительными, быстро угасающими. Когда глаза привыкли к темноте, стало ясно, что театр маленький. Стали видны ряды скамеек, а на стенах — зеркала в резных рамах с орнаментом из голов и листьев. Некоторые зеркала были завешаны черным. В глаза бросался высокий позолоченный просцениум для марионеток, с синим шелковым занавесом, расписанным лунами и звездами. Сбоку стояло что-то вроде школьной доски, надпись на которой гласила: «Heute wird gespielt Die Jungfrau Thora, ihr Lindwurm, seine Goldkiste».[64]

Занавес освещался сзади — огни рампы смешивались с розовыми, алыми, небесно-голубыми и темно-зелеными лучами прожекторов. В зал прокрадывались другие зрители и замирали, осваиваясь. Послышалась музыка — слабый высокий звон струны, задумчивая флейта. Вольфганг сказал Гризельде:

— Он никогда не выходит до представления. Марионетки не говорят. Все построено на свете и движении. Иногда он выходит после. Он ждет, когда наступит полная тишина. Он взыскателен.

— Вам удобно? — спросил Леон у Дороти, примостившейся на конце скамейки. Спросил по- английски. Он впервые обратился к ней напрямую. «Да, спасибо», — ответила она, сжимая руки в ворохе юбок.

Занавес открылся. На сцену вплыла дева Тора: хрупкая красавица с завораживающим взглядом фарфоровых глаз и массой струящихся, шелковистых, серебристых волос. На деве было белое платье и голубая мантия. Ее движения были точны и продуманны.

Седобородый мужчина в черном одеянии — видимо, волшебник — преклонил колено и поднес Торе сверкающий золотом ларец. Декорация представляла комнату в башне; через узкие окна-бойницы виднелось звездное небо; в комнате стояли высокие готические стулья. Ларец принцесса поставила на стол, а когда осталась одна, открыла его и склонилась над ним. Оттуда, подобно фейерверку, выпорхнул крохотный золотой червячок, извилистый и бородатый, блеснул в воздухе, сделал несколько кругов по комнате и вернулся на место.

Тоби позже объяснил, что сказка про Тору и червячка — на самом деле про драконов и золото. Драконы спят на золоте; поэтический кеннинг для золота — «wurmbett», ложе дракона. Дракон приумножал золото в своем ларце и расширял свое золотое ложе. Сокрытое сокровище сияло из ларца ослепительным красноватым светом. Дракон рос и наконец перерос свое вместилище. Половинки занавеса сходились вместе и снова расходились, и каждый раз дракон оказывался больше, жирнее, обрастал все более устрашающей бородой. Глаза его сверкали рубинами; когти были серебряными; грива кипела разноцветными огнями. Дракон свернулся вокруг ларца, зажав кончик хвоста в ухмыляющейся пасти, полной изогнутых острых зубов. Он свернулся, как удав, вокруг самой девы Торы, и она задергалась от боли и страха.

Вновь появился старый волшебник и сделал так, что рослые марионетки с царственной осанкой, в плащах, сапогах, шляпах с перьями, со сверкающими мечами по очереди бросали вызов дракону. Сражение происходило в комнате, смежной с сокровищницей, где свился кольцами дракон и корчилась пленная принцесса. Рыцари входили туда — иные беспечно и весело, иные с легкой дрожью — и вылетали в виде кровавых кусков, которые описывали дугу, крутились и падали. Дети в зале радостно вопили.

Появился принц Фрото. Кроткий, в практичном буром молескиновом костюме, похожий на рабочего. Служанка жестами предложила ему посоветоваться с Матерями.

Открылась новая сцена: мрачная каменная пещера. Фрото швырнул волшебные травы в расщелину. Матери медленно поднялись из подземного мира — они раскачивались, как водоросли; вместо лиц у них были завешанные покрывалами черепа, а на спинах горбы. Фрото жестами объяснил им свою задачу, изобразив Червя и принцессу. Какая богатая пластика, подумала Дороти, а ведь чего проще — несколько проволочек, фарфор, глина, тряпки. Матери обратили к принцу Фрото ужасный застывший оскал и пригласили его в свои объятия. Зрители знали: если принц поколеблется или отпрянет в испуге, он пропал. Он решительно шагнул вперед и поцеловал каждую страшную тварь по очереди — им пришлось наклонить к нему верхнюю часть тела. Когда он перецеловал всех трех, матери яростно завертелись вокруг своей оси — кругом, кругом — и изменили обличье. Вместо черепов, обтянутых кожей, показались прекрасные,