Детская книга

он… сказал ей, что проговорился мне, потому что она, кажется… рассердилась… на меня или на него… она не помешала мне поехать сюда, но мы не обсуждали, зачем я еду… она как бы молча поняла и согласилась. Я думаю, она не хотела, чтобы я знала. Наверное, она не знала, что мне сказать.

Дороти помолчала.

— Для меня это было большое потрясение. И для нее — тяжело.

Она выслушала тихую немецкую речь Гризельды, которая повторяла ритм ее английской речи, отставая на полфразы.

— Так, — сказал Ансельм Штерн. — Ich verstehe.

— Я понимаю, — перевела Гризельда.

— Вы необычайно решительная и откровенная молодая женщина, — сказали два голоса: немецкий — как бы с улыбкой оценивающий ее, английский — нерешительный.

— Я люблю понимать вещи. Мне нравится знать, — сказала Дороти.

— Я вижу. А вы не думали, что это… это открытие будет означать для меня? У меня жена и двое детей. Что, думали вы, я сделаю после того, как вы мне откроетесь?

— Я не знала, что вы сделаете. Это ваш выбор. Вы можете сказать мне, чтобы я ушла. Но я думаю, вы мне верите.

— Действительно, верю. Вы родились через девять месяцев после Фашинга. В Мюнхене множество «фашингских кукушат».

— «Фашингских кукушат»?

Гризельда и Штерн принялись объяснять одновременно.

— Фашинг — это карнавал. Когда все позволено, — ответил Ансельм Штерн.

— Фашинг — это праздник на масленичной неделе, когда все сходят с ума и танцуют на улице, — сказала Гризельда и принялась переводить слова Ансельма.

Затем Гризельда сказала, уже ничего не переводя:

— Герр Штерн, мы познакомились с вашими сыновьями. В пансионе Зюскинд, мы там живем. Они вчера привели нас на спектакль. Но мы им ничего не сказали и не остались, чтобы познакомиться с вами — потому что Дороти должна была сказать вам все это.

— Переведи, пожалуйста, — попросила Дороти, чувствуя себя лишней.

Штерн спросил Гризельду:

— А вы-то кто?

— Я Гризельда Уэллвуд, кузина Дороти. То есть как раз не кузина… Но мы всегда были ближе, чем сестры. Моя мать — урожденная Катарина Вильдфогель. Может быть, вы помните — вы показывали нам спектакль в «Жабьей просеке» и были так добры, что объяснили мне сюжет «Золушки».

— Я помню. Вы стали гораздо лучше говорить по-немецки.

Он помолчал. Взял марионетку, которую шил, встряхнул ее, оправил юбки и заглянул ей в нарисованные глаза. Пригладил шелковистые волосы, очень похожие на настоящие человеческие. Уложил их в прическу нужной формы.

— Я всегда хотел дочь. Мои сыновья — хорошие сыновья, но я всегда хотел дочь. Что теперь делать?

— Я не хочу ставить вас в неловкое положение… осложнять вашу жизнь.

— Мы в Мюнхене, это Wahnmoching, родина доктрины свободной любви. Она велит нам радоваться кукушатам, как золотым яйцам. В этом городе можно открыто сказать на площади то, что вы мне сейчас сказали здесь, в уединении — и никто не будет думать о вас плохо, то есть никто, чье мнение сколько-нибудь важно; конечно, жирные бюргеры и завсегдатаи пивных — они лишь matter,[67] несущественные, их мысли тяжелее воздуха. Но вы, может быть, не захотите ничего говорить, это ваше решение. Может быть, вы стыдитесь, хотя стыдиться вам нечего, а может быть, растеряны, и у вас есть на это право. Может быть, вы захотите сохранить этот секрет и поделиться им лишь с теми, кто его уже знает: герром Хамфри, вашей матерью и мудрой фрейлейн Гризельдой, которую мы оба должны поблагодарить, я считаю, не только за то, что она протянула между нами мостик языка, но и за привносимую ею атмосферу спокойствия, философского отношения. Я могу познакомить вас со своей женой…

Гризельда покраснела и умолкла, но Дороти продолжала пробиваться к ясности:

— Что подумала бы… подумает… ваша жена?

— Моя жена — художница. Она лепит из глины и высекает из камня, и преподает в Damen-Akademie.[68] Ее зовут Ангела, и она — ангел. Она любит быть в авангарде современной мысли. Согласно ее убеждениям, семья должна приветствовать новонайденного ребенка. На деле — я не знаю. Сколько вы пробудете в Мюнхене? Ибо если вы еще не скоро уезжаете, мы можем заняться этим… неспешно, ступая деликатно, осмотрительно…

Гризельде стало труднее переводить, потому что Ансельм, очень тщательно выбиравший слова, заговорил на странноватом поэтическом языке, который узнали бы его друзья.

— Мы приехали на два или три месяца. Мы учимся. Я пытаюсь учить немецкий. Мне нужно сдать экзамены в университет. У меня не очень хорошие способности к языкам. Но я постараюсь.

— Не очень хорошие способности к языкам? Но вы серьезная девушка, не Hausfrau. Интересная дочь. Каковы же ваши способности, ваши устремления, ваши надежды, мисс Дороти?

— Я хочу стать врачом. Учиться очень тяжело. Я бы хотела стать хирургом.

— Покажите мне руки.

Он отложил безвольно обмякшую марионетку — казалось, его собственным рукам не по себе, когда они ничем не заняты. Дороти придвинулась поближе к нему, и он взял обе ее руки в свои. Обе пары кистей были тонкими, жилистыми, сильными. Похожими.

— Сильные руки, — сказал Ансельм. — Способные руки, деликатные руки.

Он сухо, тихо кашлянул.

— Я тронут.

Дороти покраснела, потом побелела. На глаза навернулись слезы, но она удержала их.

— Юные дамы, вы устали, — сказал Ансельм Штерн. — Совершено большое усилие, пережито большое потрясение. Мы пойдем и выпьем кофе или шоколаду, и съедим по пирожному, и поговорим спокойно на отвлеченные темы, о жизни, об искусстве, и начнем знакомиться поближе. Да?

Вечером Дороти сказала Гризельде:

— Его имя ему очень подходит.

— Штерн?

— Да. Он строгий.[69] Серьезный и строгий.

Гризельда хихикнула.

— Штерн по-немецки не значит «строгий».

— Что?

— «Штерн» по-немецки «звезда».

— О, — сказала Дороти, мысленно пересматривая сложившийся образ. — Звезда.

31

Все, что произошло до сих пор, было вызвано сначала оплошностью Хамфри, а потом — волей Дороти. К удивлению и отчасти облегчению Дороти, Ансельм Штерн взял происходящее под свой контроль и повел, едва ли не режиссируя, словно постановку пьесы. Он устраивал различные встречи в разных местах. Он водил новообретенную дочь на прогулки в Englische Garten,[70] а Гризельда шла за ними как тень, в нескольких шагах позади. На Штерне был развевающийся широкий плащ и широкополая шляпа.

Карманы его, как выяснилось, были набиты марионетками на веревочках и крестовинах. Задумчивая