мечтательные женские лица, прикрытые масками-черепами, теперь уже прозрачными. Женщины гордо выпрямились и прошлись в величественном танце. Под темными покрывалами оказались роскошные волосы. Матери дали Фрото синий цветок —
Вооруженный шпорником, принц Фрото вернулся в сокровищницу, уже совершенно заполненную свернувшимся драконом. Меж кольцами слабо белело личико Торы, словно лицо узника меж прутьями решетки. Принц Фрото потряс цветком и мечом. Он крутанул цветок, и золотая голова проследила за его движениями. Он ударил мечом — раз, два, три, — и дракон распался на золотые звенья, подобные огромным монетам; они взлетели в воздух и упали кучкой, как деньги в сокровищнице; ухмыляющаяся голова приземлилась сверху, а хвост свесился с края сцены. Принц обнял трепещущую принцессу. Зрители захлопали. Занавес закрылся. Кукольник вышел кланяться: в черном одеянии, простом, застегнутом до горла, и в чем-то вроде квадратной академической шапочки. Тоби и Гризельда яростно хлопали. Дороти хмурилась и смотрела не отрываясь. У него было бледное лицо и узкий, четко вырезанный рот. Он выглядел как одна из его собственных марионеток — кланялся с рассчитанной грацией, не улыбаясь, поднимая руки, жестом отдавая дань почета невидимой труппе за кулисами, как дирижер — оркестру. Руки у него были тонкие и изящные. Он носил кольцо с зеленым камнем. Он был чужой. Он был не совсем от этого мира, а этот мир был чужд Дороти, он говорил на ином языке, жил по иным правилам и законам. Как объяснить, кто она такая? Как его
В театре забрезжил слабый свет. Зрители зашевелились. Вольфганг позвал всех пойти с ним за сцену и познакомиться с его отцом. Гризельда взглянула на Дороти, которая в панике сказала, что плохо себя чувствует, ей нужно домой, правда, ей очень жаль, в другой раз…
Было не совсем ясно, разрешено ли Дороти и Гризельде ходить по улицам Мюнхена в одиночку, без компаньона или дуэньи. Иоахим и Тоби относились к своим обязанностям очень серьезно. Было решено, что Карл тоже может выступать в роли охраны, поэтому назавтра девушки уговорили его пройтись с ними «по магазинам» и устроили так, что он довел их до самого
Во внутреннем дворике, где, не умолкая, смеялся фонтан, не было ни души. Дороти и Гризельда вошли в зрительный зал и подождали, пока глаза привыкнут к темноте. Здесь тоже никого не было. Но девушки слышали шевеление за сценой, за неподвижным, закрытым занавесом. Там что-то брякало, шуршало, звучали приглушенные шаги.
— Можно его позвать, — шепнула Гризельда.
— Идем, — сказала Дороти сдавленным голосом, каким только и говорила со времени приезда в Мюнхен. «Она ужасно напряжена», — подумала Гризельда, следуя за ней. Сама Гризельда сохраняла спокойствие усилием воли, и это давалось ей нелегко.
За сценой было помещение — нечто среднее между мастерской, складом и гардеробной. Безжизненные фигуры свисали ровными рядами с параллельных прутьев, как одежда в шкафу или, подумала Дороти с замиранием сердца, как страшные трофеи на стене найденной Томом хижины лесника. Нижние челюсти у марионеток отвисли, руки и ноги безвольно болтались. Гризельде пришли на ум виселицы. Вдоль одной стены стоял застекленный шкаф, полный лиц — деревянных, глиняных, из раскрашенного фарфора, в париках и без париков; гротескные и элегантные, добрые и злые, все они обладали особенностью гениально сделанных марионеток: один и тот же персонаж с одним неизменным лицом мог, двигаясь, непостижимым образом выразить множество настроений и страстей — лица были одновременно застывшие и безмятежные, и необычайно выразительные. Аккуратными штабелями лежали черные лаковые коробки, в каких тогда приехали марионетки в «Жабью просеку». Были здесь и рабочие столы с инструментами: долотами, шурупами, гвоздями, напильниками, ножами — и припасами: банками клея, коробками шелка, атласа, фетра, нитей, иллюзий, мешковины.
Света в комнате не было, но она освещалась через окно в потолке. Под окном, на чем-то вроде трона, обитого красной кожей, сидел Ансельм Штерн, одетый в черное — бархатный пиджак, узкие брюки. Он шил. Через руку у него была перекинута марионетка, женщина, с юбками, задранными на голову. Штерн шил где-то между талией и рогаткой болтающихся тряпичных ног, которые кончались остроконечными фарфоровыми ступнями. Казалось, так могла бы шить марионетка — он вдевал иголку и вытягивал ее с исключительным изяществом и точностью. Он сказал, не поднимая головы:
— Нам… мне… нужно с вами поговорить, — ответила Дороти. — Это важно.
Гризельда перевела на немецкий. Девочки стояли перед его креслом, как две школьницы перед учителем. На Гризельде было зеленовато-голубое платье, светившееся в темноте, на Дороти — суровое темно-зеленое. Она цеплялась за свою сумочку. Ансельм Штерн что-то коротко сказал.
— Он говорит, если это важно, то скажи ему, что это.
— Мой отец сказал мне… — произнесла Дороти и в смятении замолчала. — То есть мне сказали, что… что человек, которого я считала своим отцом, на самом деле не мой отец. Он сказал, что мой отец — вы.
Гризельда перевела. Рука с иглой замерла, потом вновь вонзила иглу в ткань.
— И вот я пришла с вами повидаться, — закончила Дороти со спокойствием полнейшего отчаяния.
Она сама не знала, чего ждала от этого отца после такого заявления. Он не сразу поднял голову, а сначала сжал губы и сделал еще один стежок. Потом осторожно отложил куклу, встал и взглянул прямо в лицо Дороти. Взгляд был пытливый — не дружелюбный и не враждебный, но ищущий.
— Кто вы такая? — спросил он.
— Меня зовут Дороти. Моя мать — Олив Уэллвуд. Мой… ее муж — Хамфри. Он, кажется, уверен в том, что сказал.
— А сколько вам лет?
— Семнадцать. Почти восемнадцать.
— И зачем же вы сюда явились? Чего вы хотите?
Ей стало трудно дышать.
— Я хочу знать, кто я.
Дороти казалось безумной нелепицей то, что весь этот разговор пропускается через намеренно монотонный, безмятежный голос Гризельды.
— Вы ждете, что я вам это скажу? — спросил Ансельм Штерн.
— Я подумала, что если узнаю, кто вы, то буду лучше знать, кто я, — решительно сказала Дороти.
— В самом деле, — отозвался Ансельм Штерн. Узкий рот криво улыбнулся. — Я думаю, фрейлейн Дороти, на вашем месте я сделал бы то же самое, а это,
Он замолчал, о чем-то думая. Потом спросил:
— Когда вы родились?
— Двадцать третьего ноября тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года.
Он сосчитал месяцы точными движениями пальцев. Улыбнулся. И спросил:
— Что думает ваша мать о вашем приезде сюда?
Дороти обратила взор на Гризельду, взывая о помощи. Гризельда ничего не сказала. Дороти заговорила — быстро, нормальным голосом, а не прежним неестественно официальным.
— Она не знает точно. То есть мы это не обсуждали открыто. Но я думаю, что мой отец… то есть…
