Детская книга

огонь в печурке и торжественно заварил чай из ежевичных листьев собственной сушки. Он сказал:

— Я часто и сплю тут.

На куче сухого папоротника лежал спальный мешок.

— Мне нравятся звуки. Деревья. Звери и птицы. Скрип. Ветер, он налетает и улетает. Знаешь, иногда я просыпаюсь, и мне кажется, что меня нет.

— Страшно?

— Нет. Мне нравится. Хотел бы я уметь растворяться в живых изгородях, как всякие твари, которых не заметишь, пока они не двигаются. Лесные завирушки. Ночные бабочки. Я хотел бы иметь такую окраску — пеструю, в крапинках, как у ночных бабочек. Я пытался о них писать, но, по-моему, ничего хорошего не выходит.

— Можно почитать?

— Нет.

— А я упала в обморок, — сказала Дороти. — Я приехала, потому что упала в обморок. На занятии по анатомии. С сердцем в руках.

— Не надо. Меня тошнит. Теперь с тобой все в порядке.

Это был не вопрос, а утверждение.

Дороти глотнула настоя из листьев. Она спросила:

— Том, ты когда-нибудь был влюблен?

Он сморщил лоб. Дороти подумала, что у него светлые и невинные брови. Чего же не хватает под этим лбом?

Он ответил:

— Однажды я был влюблен — примерно месяц. Я любил лису.

Он заметил явное удивление Дороти и добавил:

— Да, настоящую лису. Молодую, очень грациозную, с мягкой рыжей шкуркой, густым хвостом и сливочно-белой грудью. Она знала, что я за ней ежедневно наблюдаю. Она плясала передо мной, выделывала всякие грациозные штуки, то так изогнется, то этак. Лисы, они как будто умеют улыбаться. Мне казалось, что я — она, а она — это я. Что думала она, я не знаю. Потом у нее родились лисята, и она перестала приходить. Я плохо рассказываю. Это была любовь, не что иное, как любовь.

Воцарилось молчание. Дороти просто не могла рассказать про доктора Барти. Том сказал:

— Я читал сказку про ходячие деревья. Иногда я тут лежу, и мне кажется, что деревья надвигаются на древесный дом, поглощают его…

Дороти вдруг поняла, что он ее страшно раздражает.

— Я думаю, нам пора домой.

— Но мы только пришли.

— Я уже достаточно тут побыла. Я хочу домой.

Она плохо спала. Ночами она разгуливала по дому при лунном свете — свеча ей была не нужна, — ища, чего бы пожевать или чего бы почитать. Как-то ночью она услышала чужие шаги, шорох юбки, скольжение шлепанцев. Она застыла в темном углу, вжавшись в тени.

Это Олив, в домашнем халате в цветочек, плавно скользила к шкафу, где хранились семейные сказки. Она несла большую книгу, исписанную от руки; открыла шкаф и положила книгу на место. И ушла, не заметив Дороти.

Дороти мало интересовалась «своей» сказкой про ежиков-оборотней и волшебный народец, живущий в корнях деревьев. Она впервые задалась вопросом: пишет ли мать до сих пор для кого-то из детей? Дороти открыла шкаф со сказками. Там появились книги Робина и Гарри. Книга Флориана уже сильно разбухла. Только что принесенная матерью книга принадлежала Тому: его сказка уже расползлась на несколько книг, заняла целую полку, потеснив прочих детей. Дороти поколебалась и взяла книгу, помеченную «Дороти» — с феями и лесными жителями на обложке. Дороти не могла себе представить, каково это — быть писателем, сочинять истории. Она полагала, что ее собственная сказка давным-давно заглохла.

Она перевернула страницы и стала читать последнюю:

И вот Пегги отправилась в путешествие. Она повидала множество странных и удивительных вещей, заснеженные вершины гор и согретые солнцем южные луга. Она встречала интересных незнакомцев и каталась на блестящих, дымящих поездах. Ложась спать, она вспоминала другой, тайный мир в корнях Дерева, его обитателей, их странную речь — шипение и бурчание, писк и шепот. Она думала о незнакомцах, которых выручила, когда они запутались в колючих кустах или были ранены холодным железом: о Сером дитяти и Буром мальчике, об их пронзительных, нечеловеческих глазах. Они ей тоже помогали. Находили потерянное. Пели ей. Когда она думала о них, они истончались, бледнели, рассеивались клочками тумана. Но они были с ней, и она знала, что они всегда с ней.

Когда Пегги наконец вернулась домой, на ней была длинная юбка с подолом, собранным на тесемку. Пегги пошла к Дереву; юбка волочилась по траве, сбивая росу. Дерево стало заметно старше, приросло трещинами и сучками. Пегги встала на колени и заглянула в дупло. Там лежал нетронутый слой пыли, неслыханное дело: раньше деловитые зверьки с метлами мгновенно вымели бы ее. Пегги перевернула кучу листьев в дупле, где всегда лежала ежиная шкурка-плащик: от прикосновения шкурка растягивалась, чтобы ее можно было надеть. Шкурка была на месте. Заскорузлая и пыльная. Пегги наклонилась, подняла шкурку и увидела, что это не ее ежиный плащик. Точнее, и он, и не он. Это был ежик, настоящий ежик, давно умерший и высохший, так что от него осталась только шкурка. На носу ежика засохли капельки крови, а блестящие глазки были закрыты веками.

И больше ничего.

Пегги пошла обратно по тропинке в длинной, тяжелой юбке, холодный ветер бесцельно шарил в ветвях деревьев, свет рассеивался просто так и ничего особенного не освещал, и птицы не пели.

Дороти отбросила книгу, словно ужаленная. Психология не была ее сильной стороной: она изо всех сил старалась быть практичной. Ей не хотелось думать о чувствах, спрятанных за этим финалом. В мозгу всплыл незваным гостем призрак доктора Барти. Дороти заплакала. Ей было стыдно. Она поспешила обратно к себе в спальню, легла и продолжала рыдать. Здесь у нее ничего не осталось.

Сама Дороти об этом так и не узнала, но ее спасла Виолетта, которая послала весточку в «Повилику» на случай, если Гризельда вдруг окажется там. Гризельда была там. На следующий день Дороти увидела, что Гризельда, одетая для деревни — в твидовый костюм, — едет на велосипеде к дому. Дороти медленно пошла — бежать ей не хотелось — навстречу. Они поцеловались.

— Ты выглядишь ужасно. Я услыхала, что ты тут, и приехала. Ты больна?

— Я упала в обморок. На анатомии. Я держала в руке сердце, уронила его и упала в обморок. Мне было ужасно стыдно.

— Ты перетрудилась. Я так и знала, что до этого дойдет.

— Меня послали сюда отдыхать.

— И как, действует?

— Нет. Не действует.

Они вошли в дом, и Дороти заварила чаю на две кружки. Гризельда спросила, не хочет ли Дороти погостить у нее в Кембридже.

— Гризель, а тебе там нравится?

— Там все немножко ненастоящее, но в каком-то смысле лучше настоящего. Учеба мне по правде нравится. Мне нравится думать, понимаешь… не о себе, а о чем-нибудь другом.

И вот Дороти собрала вещи, села на поезд вместе с Гризельдой и поехала в Кембридж. Ей отвели