гостевую комнату в Сиджуик-холле.
Ньюнэм-колледж был суров, прекрасен и удобен. Здания из красного кирпича напоминали Голландию, то есть что-то уютное, домашнее. В колледже был прекрасный большой сад, с плодовыми деревьями, и летом юные дамы качались там в гамаках, читая Овидия или Джона Стюарта Милля. И хоккейное поле, где они, скрытые от внешнего мира (нельзя же, чтобы кто-нибудь увидел их ноги в укороченных юбках), играли энергично и с воодушевлением. И площадка для игры в крокет. Университет допускал женщин «в порядке исключения»: женские колледжи не являлись частью университета, и женщины, хоть и сдавали с мужчинами одни и те же экзамены, не получали степеней бакалавра. Это были свободные женщины, желающие профессионально заниматься умственным трудом. Кое-кто в университете был активно против их присутствия. Эта оппозиция никогда не затухала и время от времени перерастала в яростную полемику или даже беспорядки. Согласно общему мнению, женщины представляли собой искушение и опасность для нравов (часто шатких) молодых людей, которые, в отличие от женщин, находились в университете по праву.
Наставники и преподаватели отвечали на противодействие сугубой осторожностью. Молодые дамы не могли ходить по территории университета без сопровождения. Они не имели права пригласить в гости мужчину, если он не приходился им отцом, братом или дядей. Некоторые мужчины-лекторы допускали студенток на свои лекции — всегда в сопровождении дуэньи, — а некоторые нет. Флоренция Кейн была единственной женщиной, посещавшей серию лекций в Тринити-колледже по истории экономики, и потому одна из сотрудниц Ньюнэма должна была сопровождать ее на лекции на велосипеде. Женщины чувствовали себя одновременно робкими и опасными, решительными и связанными по рукам и ногам. Такое положение и бесило их, и, по временам, казалось ужасно комичным.
В истории человечества известны сообщества женщин — от монахинь, принимавших обет целомудрия и иногда молчания, до неимущих женщин, которых бесчеловечный Закон о бедняках отделял от мужчин. Но женщины, собравшиеся в Ньюнэме, были другие. Они добились исполнения желания — и даже потребности — упражнять свой ум, постигать природу вещей, от математических форм до валют и принципов работы банков, от греческой драмы до истории Европы. Поколение, чья молодость выпала на первое десятилетие XX века, было не таким суровым и устремленным в одну цель, как первопроходицы семидесятых и восьмидесятых годов предыдущего века. Женщины этого поколения зачастую работали не так тяжело, были чуть легкомысленней и иногда менее отчетливо представляли себе конечную цель своих действий.
И, как заметила Вирджиния Вулф в книге, действие которой начинается на лекции в том самом колледже, эти девушки испытывали симпатию друг к другу. Они завязывали дружбу. В основе этой дружбы лежало нечто иное, не похоть и покупки, не наряды и спаривание. По крайней мере, в большинстве случаев. Часто.
В колледже существовали свои странные обычаи, к которым приобщилась и Дороти. Женщины жили в удобных комнатах, совмещавших функции спальни и гостиной. Комнаты отапливались каминами, в которых горел уголь. Камины зачастую оказывались с характером, и стоило немалого труда уговорить огонь разгореться. Еще в колледже были горничные: они приносили утром и вечером горячую воду и мыли посуду и фаянс. Ботинки чистил специальный человек, он забирал и возвращал их. Кровати тоже кто-то застилал, и кто-то таскал уголь для каминов. В самом начале колледж получил пожертвование, специальный фонд, из которого следовало платить жалованье камеристкам — по одной на каждые пять юных дам. Но камеристки оказались не нужны, и на эти деньги каждая студентка теперь получала по вечерам полпинты стерилизованного молока. Отсюда пошел обычай приглашать друзей на какао — зачастую эти пиршества происходили поздно ночью. Приглашения на какао вызывали беспокойство, зависть, блаженство и множество других эмоций. Еще в колледже существовал интересный обычай «предложений». «Она сделала ей предложение» означало, что одна молодая дама формально предложила другой отныне обращаться друг к другу не «мисс Симмондс» и «мисс Бейкер», но «Сесиль» и «Элис». Гризельда получила множество таких предложений; Флоренция, которую побаивались, — меньше. Гризельда терпеть не могла
Дороти, привыкшую к вечной гонке студенческой жизни, обилию лабораторных работ и лекций- демонстраций, удивляло, насколько студентки вроде Гризельды и Флоренции были предоставлены самим себе. Флоренция, по-видимому, почти самостоятельно выбирала литературу для изучения и училась тоже самостоятельно; у нее был тьютор, который в лучшем случае кое-как комментировал ее сочинения. Гризельда изучала языки, и ей приходилось полегче. Она повела Дороти на лекцию Джейн Харрисон, преподавательницы античности: страстная, эксцентричная Харрисон была общественной фигурой, известной за пределами колледжа и даже за пределами Кембриджа. Лекции она читала в летящих черных одеяниях, сверху прикрытых яркой изумрудной столой, которой она взмахивала, подчеркивая свою мысль, — почти как Лои Фуллер, которую напоминала и эффектным использованием картин волшебного фонаря с фотографиями, и рисунками с греческих статуй и ваз. Лекция была о призраках, привидениях и леших. В ней упоминались сирены, феи, ворующие детей, ангелы смерти, женщины на птичьих ногах, пожирающие мужчин, горгоны, убивающие взглядом. Лекция странно подействовала на Дороти: ей захотелось вернуться к учебе — в частности, потому, что лекторша напомнила ей мать. Гризельда сказала, что кое-кто из женщин влюблен в мисс Харрисон и старается сесть рядом с ней в обеденном зале. Говорили, что мисс Харрисон — отличный тьютор для тех студенток, которых она сочтет достойными своего внимания.
Они гуляли вдоль реки и катались на лодке — Гризельда, Флоренция и Дороти. Они обсуждали форму, которую должна была принять их жизнь. Гризельда сказала, что ей почти хочется провести остаток жизни в колледже — в основном потому, что здесь ее жизнь принадлежит только ей, и она может делать что хочет, то есть думать о том же, что и мисс Харрисон, только в немецком варианте. Гризельда хотела изучать отношения между волшебными сказками и религиями, исследовать всевозможные вариации, повторения определенных сюжетов — скажем, «Золушки».
— И за это ты готова всю жизнь питаться бараньими ногами, обугленными снаружи и кровавыми внутри, и водянистым компотом из чернослива? — мрачно сказала Флоренция, которая сидела на корме, пропуская воду сквозь пальцы.
— Я не хочу вести дом и командовать прислугой; самой заказывать бараньи ноги и компоты, неважно какие — подгорелые и водянистые или нет. Мне будет тесно.
— А здесь тебе не тесно? Ты готова провести всю жизнь среди серьезных женщин и робких девушек, в искусственном мирке без мужчин?
— Тебе-то не о чем беспокоиться, — сказала Гризельда. — Ты помолвлена.
Про себя Гризельда удивлялась тому, как явно Флоренция умеет забывать о своей помолвке. Флоренция сказала, что с помолвкой тоже не все просто. Лодка плыла, воцарилось молчание.
— Правду сказать, — заговорила Флоренция, — такие женщины, как мы — такие, какими мы стали, — неспособны жить ни без мужчин, ни с ними в мире, каким он был раньше. А если мы изменимся, а они — нет, то нам не дождаться от них помощи. Мы будем несчастными уродами, как Виола в «Двенадцатой ночи», как гарпии и горгоны мисс Харрисон. Ты не думаешь, что игнорировать половой инстинкт может быть опасно? Не боишься, что через двадцать лет изучения «Золушки» начнешь тосковать по детям, которых так и не родила?
— Вполне возможно, — сказала Гризельда, поднимая капающее весло и держа его на весу, чтобы повернуть лодку. — Но через двадцать лет беременностей, лихорадок, родов, сидения в четырех стенах — очень возможно, что я начну тосковать по «Золушке».
— Дороти, ты все молчишь. Ты допускаешь, что влюбишься и выйдешь замуж?
Дороти мысленно пересмотрела хранящийся у нее в душе образ доктора Барти. За то время, что она провела в Ньюнэме, доктор стал значительно менее материален. А именно — утратил пол. Осталась только улыбка, словно от Чеширского кота. Дороти стремительно пригнулась — лодка скользнула под плакучую иву, и сверху посыпались листья.
— Думаю, лучше всего предполагать, что нет, — ответила она. — Но никогда заранее не знаешь. Как
