беспомощный его роман зачитывали до дыр, выхватывали друг у друга из рук, бредили им наяву… Как не хватает сейчас чего-то подобного!..
Увы, но поэт в России по-прежнему больше, чем поэт, и Валентин Распутин больше, чем любимый народом прозаик. Когда в безмятежные советские времена он говорил нам, что все не так уж и хорошо, это отрезвляло, это заставляло задуматься, это будило души. А сейчас?
Да мы и сами не слепые! Нам и без подсказок понятно, что ничего не понятно. Простите за резкость, но мы и сами не можем найти выход, и нам не нужен еще один потерявшийся, пусть даже зовут его В.Г. Распутиным. И не впечатляют такие слова Валентина Григорьевича:
Это похоже на то, как человек летит в пропасть и рассуждает: «Эх, глубоко я залетел! Не может так долго продолжаться! Видимо, когда достигну дна, начнется обратное движение».
Мы, что скрывать, ждали от живого классика поддержки, опоры, мудрого совета… Получили ли мы его?
Вы знаете, если задуматься, то поймешь: да, получили. Хотя, конечно, это совет «от противного». Книга Распутина во весь голос кричит: путь, на который толкает отчаяние, — неверный путь. Возможно, кому-то это покажется диким, но единственный вывод из книги таков: не нужно было Тамаре Ивановне стрелять. Лучше бы она попыталась воскресить дочь, чем убивать кавказца. Кровь насильника не смыла грязи со Светкиного лица.
Поверьте, мне самому глубоко противен цыплячий пацифизм, я тоже считаю, что «вор должен сидеть в тюрьме», и насильник с ним рядом. Но я смотрю на тех, кто восхищается книгой Распутина именно как призывом «к топору», и смутно чувствую — что-то здесь не так… Призывы к топору мы слышим много лет… Пришла пора задуматься над тем, почему они не воплощаются в жизнь.
…Давно миновали те годы, когда интеллигенция (потенциальные вожди), затаив дыхание, ждала, когда народ скажет свое слово, а народ угрюмо дожидался, когда придут «правильные» вожди и выведут его за ручку из демократического кошмара. Сейчас это время ушло. «Вожди», не дождавшись «волны народного гнева», махнули рукой и заявили, что народа больше нет — спился, растлился, растворился в пришлых азербайджанцах; а народ — то есть та именно его часть, которая дожидалась «добрых вождей», — попросту вымерла, ничего не дождавшись. Остались те, кто не хочет вымирать, те, кто хочет выжить, несмотря ни на что. И если для этого нужно связаться с бандитами — они свяжутся, если для этого нужно продавать краденое — они будут продавать… Они бы и рады не делать этого — люди-то эти в существе своем крепкие душой, брезгливые ко всяким пакостям и пакостникам… Они, и «уйдя в бандиты», будут сочинять для себя всевозможные «понятия»… Им надо выживать — ради детей, а уж дети отцовский грех замолят… Они не пишут романы, не читают умных статей, — он просто видят: сейчас нужно выжить. Сил для Куликовской битвы еще нет, но если выживем, если протянем — десять, пятьдесят, сто лет, — будут силы. Будет и битва.
Русская же интеллигенция в тысячный раз стоит перед народом, как баран перед новыми воротами, и — ничего не понимает! Как же так? Мы все так хорошо сочинили: Православие… Самодержавие… Народность… Почему этого никто не хочет кушать?
Да потому, что вы, уважаемые, — никто! Вы — мыслители, радетели, плакальщики — вы первые остались за бортом нынешней жизни! Ваши жалкие барахтанья, ваши потрясания кулачками ничего не стоят. Учить народ может только власть имеющий. Только он — и никто больше. Сто пятьдесят лет назад студент приходил к мужику и совал ему в руку топор: «Восстань! Восстань! В борьбе обретешь ты право свое!» — а мужик преспокойно сдавал этого студента полиции, потому что знал: полиция — это власть, а студент — это пустое место. Мужик верил во власть и готов был терпеть от нее обиды — порою даже немалые. Он хоть и не читал апостола Павла, а все-таки носил в душе Павловы слова:
В 1917 году (точнее, к 1917 году) власть перестала проявлять себя властью. Власть сама призвала мужика-конокрада, сама посадила его во дворце, сама начала внимать его премудрым вещаниям. Мудрено ли, что остальные несколько миллионов мужиков — не конокрадов — справедливо решили, что они более достойны дворца, чем Гришка-проходимец. И в первой русской демократической смуте те же крестьяне выбрали (пусть не сразу, пусть через обиды и драки) — не болтунов, а тех, кто действовал как власть имеющий. И впоследствии из всех большевиков народную поддержку получил именно тот, кто меньше всего болтал, прожектерствовал, блистал на трибунах и в газетных статьях, — а тот, кто поступал как власть имеющий.
Итак, стяжайте себе такую власть, а потом начинайте учить народ. И народ вас услышит — с радостью, поймет — полностью, откликнется — всею душою.
Вы не можете стяжать власти, силенок не хватает? Тогда встаньте рядом с власть имущими — так, как это сделала советская интеллигенция, сознательно, открыто и честно. Дайте власти культуру! Будьте ее человеческим лицом. Превратите ее чахлые экономические и политические идейки, никакого отношения к России не имеющие, в высокое патриотическое служение, — как Шолохов и Маяковский превратили пошлую большевистскую шариковщину в манифест русского великодержавия.
И еще. Власть и народ могут ссориться сколько угодно; милые бранятся — только тешатся. Беда тому, кто эти ссоры примет за высшую правду. Беда тому, кто встанет между молотом и наковальней. И проклят будет всяк, ссорящий народ с властью. С любой властью любой народ.
А сейчас каждый выживает как может. И чем меньше будем растрачиваться на пальбу по отдельно взятым кавказцам и на тому подобные истеричные действия, тем вернее выживем. Нужно научиться жить рядом с нынешним порядком — не ломаться под ним и не истериковать. Нам нужна стабильность. Стабильность всегда работает на нас. Дестабилизация, истерика, смута — только на наших врагов. Десять лет стабильности помогут России больше, чем десять успешных операций в Чечне. Поэтому отложим обрез в сторону, а посмотрим лучше на своих дочерей, на сыновей. Россия сейчас не Мать, а Дочь наша.
Кажется, именно этому учит нас новая книга Валентина Распутина. Уж не знаю, имел ли Валентин Григорьевич такие мысли в голове, когда писал свою повесть, но ведь он — настоящий писатель, а настоящий писатель тем и отличается от прочих тружеников пера, что его книги зачастую выше, зорче, мудрее своего автора…
12. ШУКШИН
Что ни говори, а глаза у него были волчьи. Он смотрел только исподлобья — даже когда весело смеялся, даже когда грустил… Настороженно смотрел, словно вечно прикидывал, откуда ждать удара, да как бы побольнее ответить — чтобы не сунулись больше… Взгляд волка, попавшего в засаду, взгляд солдата в тылу врага. Он сам сказал:
Из всех русских классиков ХХ века (а к ним, несомненно, принадлежат только «деревенщики» да их «духовные отцы» из старшего поколения — Есенин, Твардовский и другие) — из всех русских классиков — он самый колючий, самый «невыстроенный», неуютный, «негармоничный». Это не Солоухин с его атласной да парчовой прозой, это вам не распутинские поэмы и не астафьевские саги… Он пишет о милых простаках, о смешных чудиках своих, а каждая строчка его мучительно щерится от обиды и боли. Он сам сказал: «Во всех рецензиях только: «Шукшин любит своих героев… Шукшин с любовью описывает своих героев…» Да что я, идиот, что ли, всех подряд любить?! Или блаженный? Не хотят вдуматься…»
Из всех русских классиков ХХ века он — самый недосказанный. Солоухин, Распутин, Астафьев, Белов
