тебя цапнуть. Все время приходится разговаривать с ними, только тогда они понимают, что ты не из их числа. Со львами и тиграми проще, сразу видишь, в каком они состоянии, а этих бурых бестий не разберешь. Медведь может быть спокоен, кувыркаться или танцевать, а потом — цап! Поэтому львы и тигры мне куда милее, по крайней мере знаешь, что у них на уме, и можешь подготовиться. Забавнее всех тигрица Камбоджа: она так любит меня, что ты, наверное, ревновала бы к ней. Где только может, растянется передо мной на спине и лижет мне сапоги. А когда я заставляю ее посмотреть мне в глаза, дрожит всем телом, шепчет свое п-р-р-ш-ш, п-р-р-ш-ш — это такой ласковый звук, отворачивает голову и лижет мне руку шершавым языком. Это восхитительная, стройная красавица с Суматры, и ее поведение очень удивляет меня. По крайней мере Гамбье всегда говорил, что тигры оттуда — самые коварные: ведь они живут во мраке джунглей.
Но что такое все звери джунглей по сравнению с людьми! Я сперва даже не хотел тебе об этом писать, но ведь между нами не должно быть тайн, поэтому напишу все. Не знаю, кому это взбрело в голову, но в последнее время на меня со всех сторон нажимают, уговаривают просить руки Елены Бервиц.
Моя любимая Розалия! Клянусь тебе самым дорогим, что есть у меня на свете, я и секунды не помышлял об этом. Я знаю Елену с того дня, как попал в цирк Умберто, мы еще детьми встречались на манеже, вместе выступали в нашем первом номере и имели большой сюксе. Вместе росли, дружили, она выступала как наездница и очень успешно, я прыгал батуд, занимался вольтижировкой и множеством других вещей, так что мы все вечера проводили вместе, но и она и я — мы видели друг в друге лишь добропорядочных артистов. Теперь, когда я работаю донтером, мы встречаемся гораздо реже, бывает — целыми днями не видимся. А если сменяем друг друга на репетиции или во время представления, то перекинемся словом-другим, будто она вовсе и не женщина. Нужно знать нашу жизнь, чтобы понять, что в цирке мужчины и женщины, хотя и живут бок о бок, думают лишь о своем номере и сюксе, а не о каких-то там интрижках, — для этого у нас нет ни времени, ни настроения.
Поэтому я был очень удивлен, когда мне вдруг стали намекать, что мы с Еленой… Услышав это в первый раз, я просто расхохотался и не придал их словам никакого значения. Но этим не ограничилось, намеки участились, а теперь уже шепчутся по всему цирку. Каково мне! Я и слышать то об этом не желаю. Что мне за дело до Елены Бервиц, когда у меня есть моя любимая Розалия, моя куколка, моя единственная и вечная любовь, которой я останусь верен до гроба и которую никому не позволю отнять у меня. Знать бы, кто распускает эти сплетни! Сначала я подумал, не Керголец ли? И накинулся было на него. Он ответил: „Никаких сплетен я не распускаю, но скажу прямо — тебе следует на ней жениться. Бервиц стареет, и, если вовремя не подыскать ему надежной замены, цирк развалится и десятки семей пойдут по миру“. Я отправился к Бурешу — ты ведь знаешь, какой это человек. Он взял меня за плечи, взглянул прямо в глаза и сказал. „Вашку, я знаю, какие святые чувства пылают в твоей груди. Мой юный друг, я бесконечно их уважаю. Я сам однажды воспылал любовью и готов был всем для нее пожертвовать. Но, учитывая свой жизненный опыт, должен сказать тебе, что есть вещи поважнее любви. Управлять большим цирком — дело немалое. Ты бы оказал величайшую услугу нашему народу. Я не хочу уговаривать тебя, но советую подумать об этом!“ Я был просто убит, этого я от Буреша не ожидал. И как-то само собой получилось, что я пожаловался отцу, тот покачал головой: „Да, дело и впрямь нелегкое. Становиться тебе поперек дороги я не хочу. Знаю, что Розалия — хорошая девушка и вы будете счастливы вместе. Но тогда состоять тебе всю жизнь при зверях, и, боюсь, недолог будет твой век… Понимаешь… обкорнает его какая-нибудь зверюга. А станешь хозяином цирка, тогда тебе не придется заниматься опасной работой. Подумай об этом, Вашек, прошу тебя…“
Завели шарманку, каждый на свой лад, но все — одно: женись на Елене. Даже старый Малина, подумай только, и тот счел своим долгом подробно рассказать мне о том, как Бернгард Бервиц, отец нашего принципала, вошел в семью Умберто и из простого жонглера выбился в директора. Но я и слушать их не желаю! Все это глупо и противно, отравляют мне только жизнь. Я ведь уже решил: для меня не существует никого, кроме тебя, моя дорогая, любимая Розалия. О тебе я все время думаю, о тебе мечтаю, жизнь без тебя стала для меня мучением. Как жду я встречи с тобой! Я считаю дни, когда мы повернем на север: от желтеющей листвы повеет весной, едва я увижу тебя! Ну вот, я и излил на бумаге все, что мучит меня, вытряхнул это из себя, избавился от кошмара, и мне теперь гораздо легче и веселее. О, как безумно я счастлив, что рядом со мной твоя добрая душа, которой я могу поверить свои горести. Ты одна поймешь меня. Ты одна разделяешь мои мысли. Ты одна открываешь мне сердце, потому что знаешь, как бесконечно я тебя люблю. Я никогда, никогда, никогда не покину тебя.
Тысячу, сто тысяч раз целую тебя, моя дорогая, единственная, любимая, прекрасная моя невеста!
Вечно твой, тоскующий по тебе
P. S. До того как мне удалось отправить это письмо, Камбоджа ударила меня лапой по левой руке и немного оцарапала. У Бервицев руку перевязали. Не беспокойся, ранка пустяковая — видишь, я пишу тебе! С бог., моя любим.!»
Проходит знойное лето, день за днем уплывает с серебристыми водами Рейна. Близится благословенная осень, на склонах холмов золотится и синеет виноград. По утрам от воды наползает туман, и караван Бервица постепенно исчезает в нем. Там, где дорога спускается ниже, ничего не видно и в десяти шагах. Вереница лошадей и повозок разрывается, и Керголец стремительно скачет от хвоста к голове, чтобы сообщить всем звеньям каравана — на тот случай, если кто-нибудь оторвется от головного отряда, — где намечено остановиться на отдых. Его конь, жеребец Адмирабль[134], словно летит по воздуху. Они уже миновали головную группу, но Керголец коня не осаживает. Какое это удовольствие мчаться вот так прохладным, свежим утром! И Адмирабль тоже наслаждается движением, пофыркивает, потряхивает гривой. Лишь оставив караван далеко позади, затерявшись в тумане, Керголец выпрямляется, и Адмирабль послушно переходит на шаг. Позади слышится стук копыт — кто-то скачет галопом. Керголец отъезжает к обочине. Из серой завесы тумана вылетает Агнесса Бервиц на Шери. Проскакав мимо Кергольца, она переводит лошадь на рысь и, проехав еще немного, останавливается. Полуобернувшись в седле, Агнесса ждет, пока подъедет Керголец.
— Так все-таки это Адмирабль. Мы не разглядели его в тумане и решили, что это Сириус. Он превосходно шел у тебя, я думала, такая рысь только у Сириуса.
— На Адмирабля обращают недостаточно внимания, мадам, — отвечает Керголец, — этому жеребцу нужно больше двигаться.
— Да, я вижу. Ну, как Вашку?
— Да все так же, мадам. Упирается. Недавно Еленка перевязала ему руку, кажется это на него подействовало. Да и к нам он прислушивается. Но пока ни в какую. Люблю, говорит, и дал уже слово. Большой упрямец, как и во всем.
— Вашку с характером. И это самое привлекательное в нем… Редкостный молодой человек… Я его все больше уважаю. Где мы остановимся, Карел?
— В Гоннефе, мадам. Ночлег в Бонне обойдется слишком дорого. А завтра выступаем в Кельне.
— В Гоннефе, говоришь?
— Да.
— Какая счастливая случайность, — произносит директорша, и ее озабоченное обветренное лицо проясняется. — Значит, в Гоннефе. Превосходно… Пожалуйста, Карел, попроси Вашку зайти ко мне в четыре часа. Да пусть приоденется, мы пойдем в гости.
— Извольте, мадам, будет исполнено.
Директорша поворачивает коня, но, прежде чем тронуться в обратный путь, прибавляет:
— И еще, будь так любезен, у тебя глаз остер: если увидишь по дороге хорошего лосося, купи его для меня.
— С удовольствием, мадам, — кивает Керголец, и Агнесса галопом мчится назад.
За обедом обитатели «восьмерки» ломали головы: что может быть в Гоннефе такого, из-за чего Вашек должен наряжаться, к кому директорша собралась в гости и для кого предназначается великолепный лосось. Но друзья так ни до чего и не додумались, и Вашек, пригладив свой вихор и теряясь в догадках,
