уходят, а то, что они хотят разрушить, остается».
Известный американский философ и критик Джордж Сантаяна ответил «неогуманистам» широко известной в США работой «Традиция жеманности в тупике» (1931). Большая группа писателей и критиков резко выступила против «неогуманистов» в сборнике статей «Критика гуманизма» (1930). Многие писатели увидели в теориях «неогуманистов» стремление оторвать их от жизни, от изображения язв буржуазного общества, особенно ярко обнажившихся в результате начавшегося экономического кризиса. Не случайно журнал «Нейшн» назвал «неогуманистов» «любителями молочных сухариков». Драйзер в качестве примера реалистической литературы приводит произведения Фрэнка Норриса, Шервуда Андерсона, Эдгара Ли Мастерса, Синклера Льюиса и многих других писателей. Ни один из этих писателей, подчеркивает Драйзер, «не вылощен, не изыскан, не напевен и вообще не такой, каким его хотели бы видеть «гуманисты». Наоборот, эти писатели по большей части грубы, не отшлифованы, чересчур прямолинейны и примитивны, то есть очень похожи на саму жизнь». Но писатель одновременно выступает против другой крайности, против тех авторов, которые «считают своим долгом плеваться, ругаться, кощунствовать и откровенно подчеркивать свои вкусы и пристрастия, следуя повадкам шестнадцатилетнего подростка, стоящего на углу улицы в маленьком провинциальном городке. Но слишком уж это плоско, слишком банально. Речь идет ведь о целой вселенной, а не о лондонской или чикагской грязной улице». Драйзер подчеркивает, что дело не в «подборе прилагательных», а в «подлинном понимании» окружающей действительности, в проникновении в смысл происходящих событий.
Сам писатель внимательно наблюдал за всем происходящим в мире, от его пристального взгляда не укрывались подлинные причины тех или иных внутренних и международных событий, будь то рост безработицы в Нью-Йорке или направленные против СССР происки международной реакции.
В заявлении, направленном Международному бюро революционных писателей и опубликованном в газете «Правда», Драйзер поднял свой голос против тех, кто планировал нападение на СССР: «Я против всякого конфликта с Советским Союзом, от кого бы он ни исходил. Я считаю, что Советская Россия является экономической и политической системой, которая уже ныне в состоянии конкурировать с западным капитализмом, а в будущем — возможно, уже в близком будущем — окажется сильнее его».
Подобные выступления писателя вызывали резкие нападки американской печати. Нью-йоркская газета «Геральд трибюн», например, в этой связи утверждала, что «человек может быть великим романистом и все же оставаться в некотором роде глупцом». Другая газета, «Ивнинг пост», высказывалась в том же духе: «Несчастье с этим человеком заключается в том, что он слишком много читал Теодора Драйзера».
Возвратившись в начале июля 1930 года из поездки по стране, Драйзер сразу же принимается за работу — готовит к изданию первую часть своей автобиографии «Заря». Он уже много лет работал над этой книгой, но все же откладывал ее публикацию, так как опасался, что весьма откровенное описание жизни семьи Драйзеров в годы его ранней молодости может не понравиться некоторым из его близких родственников. Но теперь он решил завершить работу над книгой и издать ее. Помогать ему, как обычно, приехала из Филадельфии редактор Луиза Кэмпбелл.
Осенью 1930 года Т. Драйзер вместе с другим американским писателем, С. Льюисом, был выдвинут кандидатом на Нобелевскую премию по литературе. Большинством голосов — два против одного — премия была присуждена С. Льюису. Когда эта новость достигла берегов Америки, даже видавшие виды американские журналисты были весьма удивлены. Сам Драйзер отнесся к этому событию спокойно. «Я не могу себе представить, — писал он в этой связи в частном письме, — чтобы эта премия уменьшила или улучшила умственное состояние любого серьезного писателя…»
В декабре 1930 года состоялась единственная встреча Драйзера с Рабиндранатом Тагором, посетившим Соединенные Штаты. «В этот день, — пишет Элен, — Тагор и Драйзер говорили о многом, но поскольку в то время Россия была у каждого мыслящего человека на уме, они вскоре затронули и этот вопрос. Тагор с восторгом говорил о России и восхищался успехами Советского правительства… Он считал, что «умонастроение всего мира должно быть изменено» и что «человека будущего следует воспитывать в глубокой вере в широкий братский союз всех людей». Его постоянным стремлением было добиться гармонии между духовными богатствами Востока и научными знаниями Запада. Он сказал: «Россия — это чудо, и когда она проникнется большей уверенностью в своем успехе, ее наглядный урок окажет свое влияние на весь мир — это самое меньшее. Вся Азия окажется под влиянием этого наглядного урока, и она нуждается в нем». Он заговорил далее о впечатлениях, вынесенных им из его пребывания в Соединенных Штатах. Он считал нас самым тираническим народом в мире, с точки зрения индивидуума; самым аристократическим — высокомерно аристократическим. Его огорчил недружелюбный прием, оказанный ему здесь… Тагор чувствовал, что должен уехать — это место не для него. Ни одно его интервью не было опубликовано в том виде, как он давал его. В статьях за его подписью сплошь и рядом появлялись фразы, которых он никогда не писал, а если он брал на себя труд опровергать их, его опровержения печатались мелким шрифтом на последних страницах газет».
Драйзеру все это было слишком хорошо знакомо, он всеми силами боролся против такого положения, подымая свой голос против продажности и неискренности буржуазной печати, против диктата миллиардеров. Он искренне огорчался, что и всемирно известный индийский мыслитель не смог избежать общей участи.
Примерно в это же время магнаты американского кино из Голливуда снова проявили интерес к экранизации «Американской трагедии». Такому повороту событий способствовали некоторые обстоятельства. В Соединенные Штаты приехал выдающийся советский кинорежиссер Сергей Эйзенштейн. По свидетельству Чарли Чаплина, «Эйзенштейн должен был снимать фильм для фирмы «Парамаунт». Он приехал овеянный славой «Потемкина» и «Десяти дней, которые потрясли мир» («Октябрь»). «Парамаунт» пригласил Эйзенштейна поставить фильм по его собственному сценарию. Эйзенштейн написал превосходный сценарий «Золото Зуттера» на основе документального материала о первых днях калифорнийской золотой горячки. В сценарии не было никакой пропаганды, но то обстоятельство, что Эйзенштейн приехал из Советской России, вдруг напугало «Парамаунт», и фирма в конце концов отказалась от своей затеи». Как утверждает работавший в США с Эйзенштейном Айвор Монтегю, советского режиссера просто хотели скомпрометировать.
Отказавшись от постановки фильма о Зуттере, фирма поручает Эйзенштейну экранизировать «Американскую трагедию». Так после четырех лет проволочек возродилась идея постановки фильма по роману Драйзера. Эйзенштейн хорошо знал роман и с охотой принялся вместе с Монтегю за работу над сценарием. Он отправляется в «Ироки» и долго обсуждает с Драйзером свою интерпретацию книги. Впоследствии Драйзер внимательно ознакомился с подготовленным киносценарием и полностью одобрил его.
Однако фильм по сценарию Эйзенштейна — Монтегю так и не был поставлен. История запрещения этого сценария заслуживает того, чтобы остановиться на ней несколько подробнее. Эйзенштейну нравилась «Американская трагедия». «Роман Драйзера широк и безбрежен, как Гудзон, — писал он в статье «Одолжайтесь!», — необъятен, как сама жизнь, и допускает любую точку зрения на себя; как всякий «нейтральный факт» самой природы, роман его — это девяносто девять процентов изложения фактов и один процент отношения к ним. Эту эпику космической правдивости и объективности надо было «свинтить» в трагедию, что немыслимо без мировоззренческой направленности и заостренности».
Проблема, как подчеркивает Эйзенштейн, заключалась в социальной трактовке описанных в романе событий. Виновен или невиновен Клайд в гибели Роберты? — вот в чем гамлетовский вопрос, определяющий социальную направленность сценария, а значит, и будущего фильма. Это прекрасно понимали и владельцы фирмы, кроме того, их беспокоила и «кассовая» сторона — принесет ли фильм прибыль. И поэтому первый вопрос, который задал «босс» калифорнийских студий «Парамаунта» Бен Шульберг принесшим первый вариант либретто сценаристам, был: «Виновен или невиновен Клайд Грифитс в вашей трактовке?» — «Невиновен!» — «Но тогда ваш сценарий — чудовищный вызов американскому обществу!..»
«Мы объяснили, — вспоминает С. Эйзенштейн, — что преступление, на которое идет Грифитс, считаем суммарным результатом тех общественных отношений, воздействию которых он подвергается на каждом этапе его развертывающейся биографии и характера, развивающегося по ходу фильма…» — «Нам бы лучше простую крепкую полицейскую историю об убийстве… и о любви мальчика и девочки…» —
