Глава 3
Прошел год и большая часть следующего, и Джейсон действительно изменился. Но не так, как надеялась Бренвен. Его пыл к ней охладел, и, поскольку половой акт был единственной частью его жизни, которую он когда-либо был заинтересован разделять с ней, в их отношениях возникла трещина, которая постепенно расширялась. Джейсона не огорчало это отчуждение; он был настолько эгоцентричен, что даже не осознавал его. Бренвен всегда была рядом в постели, когда ночью у него возникало желание овладеть ею. Она так хорошо вела хозяйство на те деньги, которые ей выдавались, что он больше не завидовал тому, что у Гарри есть миссис Бичер. Когда же хотел, чтобы Бренвен сопровождала его куда-нибудь, что случалось все реже и реже, она выглядела столь прекрасной, что он чувствовал, как другие мужчины завидуют ему; тогда он вспоминал, почему желал ее так сильно, что даже женился, и его страсть снова разгоралась. Но ненадолго.
Собственнические инстинкты Джейсона в этот период были сфокусированы на деньгах, а не на жене. Навыки и умения, которые он развил и отточил в Вашингтоне, он сейчас пытался применить на более высоком уровне, ради более крупных ставок.
Поездки Джейсона, его отсутствие вне дома делалось все продолжительнее. Это вызывало у Бренвен смешанное чувство. Она не хотела признавать, что страстная физическая тяга, которую они с Джейсоном испытывали друг к другу, не переросла в настоящую супружескую любовь. Но как бы она ни была упряма, глупой не была. Почти три года совместной жизни показывали, что Джейсон, во-первых не любил ее в том смысле, в каком она понимала любовь, а во-вторых, ожидал от брака вовсе не того, чего ожидала она. Его ожидания было вовсе не трудно удовлетворять, и она делала это из глубокой благодарности к нему.
Формула счастливого брака была простой для Бренвен. На местном американском языке, который стал уже почти родным, это звучало так: «Не надо поднимать волны». К концу первого года замужества она поняла, что Джейсона совершенно не интересует жизнь, которую она ведет отдельно от него — кроме тех случаев, когда это доставляло ему какие-нибудь неудобства. Ему было совершенно неинтересно знать, как идут ее занятия, или что она думает о растущем движении борьбы за гражданские права, или даже чем она занималась весь день; но если она, как это случилось однажды, поедет в столицу, чтобы посмотреть демонстрацию собственными глазами, и застрянет в автомобильной пробке в то время, когда он, вернувшись из колледжа, ожидает увидеть ее дома… тогда его охватывал гнев. А справляться с таким гневом было трудно, и Бренвен предпочитала избегать его. Поначалу ее болезненно задевало отсутствие у него интереса к ее внутренней жизни. Затем она стала оправдывать и жалеть его как единственного ребенка немолодых уже родителей. Он вырос таким одиноким, говорила она себе, что совсем неудивительно, что он, казалось, не знал, как сблизиться с ней, кроме как в постели. Она попыталась научить, но — безуспешно.
Наконец она вынуждена была признать, что Джейсону действительно совершенно безразлично, что творится у нее в голове, в сердце или в жизни в те моменты, когда она физически не была с ним. Было такое впечатление, будто для него она существовала только тогда, когда он сам этого хотел. Недавно она поняла, что в этом безразличии со стороны Джейсона есть и положительный момент: свобода. Свобода с одним существенным ограничением. Она должна была быть вечером дома, каждый день, даже если Джейсона не было в городе. Если он звонил, и она не снимала трубку, или если он возвращался домой из своих поездок раньше чем предполагалось, и ее не было дома, его тут же охватывала ярость.
Дни Бренвен были заполнены до отказа. Она вполне успешно построила себе здесь собственную жизнь и давно уже перестала чувствовать себя виноватой из-за того, что так и не наступил подходящий момент для того, чтобы сообщить мужу о том, что она работает с Гарри и дружит с Уиллом. Но ночи были очень длинными и иногда — мучительно одинокими. Она боялась лежать в постели в темноте с Джейсоном и чувствовать болезненную опустошенность внутри. Она не знала, что пугало ее сильнее: это чувство опустошенности или мысль, которая неизменно сопровождала его:
Уилл Трейси не мог стоять спокойно. Он пинал носком своих мокасин какую-то бумажку, валявшуюся на тротуаре рядом со входом в джорджтаунский ресторан, где он ожидал прихода Бренвен. В конце концов наклонился и поднял мусор — это была сигаретная пачка, смятая и растоптанная настолько, что узнать ее было уже практически невозможно. Он скривился и отнес мусор, держа его двумя пальцами, в урну, стоящую на углу. Бренвен опаздывала, и ему нужно было чем-нибудь заняться, и, кроме того, он не любил мусор на улицах.
Джорджтаун был его городом, городом, где он вырос и где до сих пор жил на О-стрит в старом особняке, который раньше принадлежал его отцу, а теперь ему. Джорджтаун не очень изменился за эти годы, если не считать того, что в нем стало больше магазинов — казалось, весь центр города в одночасье покрылся «бутиками», что бы это ни означало. Уилл был уверен в том, что ничто не может заставить его пойти в магазин, который называется «бутик». И конечно, сейчас на улицах стало больше транспорта, и может быть, из-за этого Бренвен и опаздывает. Может быть, она не может найти места для стоянки.
Он легкой походкой снова вернулся к ресторану, двигаясь с неосознанной грацией высокого человека, которая пришла к нему в пору ранней юности, когда он научился наконец обращаться со своими длинными конечностями. Бросил взгляд на часы. Бренвен опаздывала уже на пятнадцать минут, и это было по-настоящему необычно. А вдруг что-то случилось, и она не сможет прийти? Уилл ненавидел минуты, когда он должен был ждать ее. Не так само ожидание, как его необходимость, эти ограничения, которые сковывали их дружбу. Именно поэтому сегодняшний день был так важен. Сегодня после ланча они пойдут прогуляться по осеннему Джорджтауну, и он намеревался привести ее прямо в запрещенное место: в свой дом. Запрещенное, потому что они, не обсуждая это вслух, молчаливо согласились с тем, что пребывание наедине в каком-либо месте было бы опасным для их «просто дружеских» отношений. Уилл больше не мог выдерживать этого. Он намеревался заставить ее войти в дом, а затем сказать, а может быть, и
A-а! Вот и она! Уилл почувствовал, как особое тепло разлилось по телу, а лицо осветилось широкой улыбкой. Бренвен быстро шла навстречу ему по тротуару и тоже начала улыбаться сразу же, как только увидела его. На ней были кожаные ботинки, длинная малиновая шерстяная юбка, которая развевалась в такт шагам, и гватемальское пончо с бахромой и полосами светло-малинового и бирюзового цвета, который так шел к цвету ее глаз. Он знал, что это было настоящее гватемальское пончо, потому что он был вместе с ней, когда она купила его на фестивале ремесел в Рок-Крик-Парке. И кроме того, он знал, что она надела под пончо, потому что Бренвен, создав один раз ансамбль, который ей нравился, надевала его снова и снова — в отличие от большинства его знакомых женщин, которых просто невозможно было увидеть в одной и той же одежде дважды в течение одной недели. На ней наверняка был белый свитер с высоким воротом и серебряное ожерелье с большой бирюзой в центре, которая точно подходила к цвету ее глаз. Это ожерелье было единственным подарком, который она за все это время позволила ему сделать. Он заставил ее принять это ожерелье, сказав, что в любом случае собирался купить его, и что если она не возьмёт, то он будет носить сам. Он действительно стал бы его носить, и она об этом знала. Воспоминание заставило улыбнуться. Уилл был рад, что Бренвен не обращала особого внимания на одежду, потому что он и сам был таким; его любимый твидовый пиджак был настолько старым, что рукава стали уже слегка коротковаты, а кожаные заплатки на локтях были пришиты не ради моды, а только потому, что они должны были быть пришиты.
— Привет! — Бренвен, слегка запыхавшись, подошла к нему.
— Привет! — как всегда, когда он снова видел ее, встречались ли они в последний раз два дня или два месяца назад, Уиллу стоило больших сил удержаться от того, чтобы обнять ее.
— Извини, что опоздала. — Она улыбнулась ему.
— Я не вижу на твоем лице ни тени раскаяния.
— Это потому, что я рада видеть тебя!
