Чайки садятся на воду

Подавив раздражение, Горбунов сухо сказал:

— А вот на выпивки у вас как будто всегда хватает времени.

Иванов поморщился.

— Правильно, выпиваю я иногда, что тут такого? Что ж, и выпить нельзя на берегу? Вы, наверное, тоже выпиваете дома? А у меня нет на берегу квартиры. Не ночевать же на улице. Я и иду домой, на судно. Другого дома у меня нет.

— Смотрите, Иванов. Так вы недолго задержитесь у нас.

Иванов сверкнул глазами:

— Вы меня не пугайте, я пуганый! На кусок хлеба везде заработаю. А мне и не надо больше.

Горбунов задумчиво посмотрел на матроса.

— Откуда у вас это? Чем вас жизнь обидеть успела?

Тот отвернулся и проговорил устало:

— Никто меня не обижал. Просто мне надоело слушать одно и то же. Иванов такой, Иванов сякой… Ну и оставьте меня в покое. Сам разберусь, нечего меня воспитывать.

Он встал.

— Может, разрешите мне уйти? Все равно бесполезный разговор.

— Идите, — коротко ответил Горбунов.

Иванов ушел. Александр Георгиевич взволнованно заходил по каюте, остро переживая свой неудавшийся разговор с матросом.

«Он видит во мне прежде всего начальника. Но в таком случае чем же я отличаюсь от любого командира на судне? От капитана, штурмана, механика? Надо как-то по-другому действовать».

— По-другому, по-другому, — повторял Горбунов, шагая по каюте.

*

Стоянка в порту подходила к концу. После ужина, когда часть команды ушла в увольнение на берег, Горбунов, как обычно, делал обход судна. Спустившись по трапу в узкий коридор кормового отсека, где жили матросы, он остановился. В помещении было тихо, и среди этой тишины звучал из открытой каюты чей-то взволнованный голос, читавший стихи:

Старик! Я слышал много раз,
Что ты меня от смерти спас —
Зачем? Угрюм и одинок,
Грозой оторванный листок,
Я вырос в сумрачных стенах
Душой дитя, судьбой монах.
Я никому не мог сказать
Священных слов «отец» и «мать».

Лермонтовскую поэму «Мцыри» читал Иванов. Читал с таким глубоким чувством, с такой проникновенной, страстной болью в голосе, что Горбунов вздрогнул. Повинуясь невольному желанию увидеть читавшего, Александр Георгиевич тихо подошел и заглянул в каюту. Иванов стоял вполоборота к двери. Перед ним сидели на стульях его друзья — Голубков и Артемов и как зачарованные слушали поэму.

Горбунов так и стоял незамеченным у входа в каюту, а матрос продолжал:

Пускай тебе прекрасный свет
Теперь постыл. Ты слаб, ты сед,
И от желаний ты отвык.
Что за нужда? Ты жил, старик!
Тебе есть в мире что забыть,
Ты жил, — я так же мог бы жить!

Увидев Горбунова, сидевшие матросы привычно встали. Иванов повернулся к двери и сразу умолк. Горбунов вошел в каюту.

— А я и не знал, что вы так замечательно читаете!

Иванов нахмурился:

— Это и не обязательно всем знать.

— Почитайте, пожалуйста, еще, — попросил Горбунов. Но Иванов достал из кармана увольнительную записку.

— У нас время вышло. Разрешите идти на берег?

— Что ж, идите, — пожал плечами Горбунов.

Иванов повернулся к своим друзьям, и они молча вышли.

Горбунов молча проводил их взглядом, потом, сдерживая нарастающий гнев, медленно поднялся на палубу. По причалу быстро удалялась группа матросов. В центре шел Иванов и, жестикулируя, рассказывал им, по-видимому, что-то смешное.

Утром помполиту доложили, что Иванов вернулся из увольнения пьяным.

*

Вечером судно покинуло порт и вышло в очередной дальний рейс. Александр Георгиевич не вызывал больше к себе Иванова. Помполита по-прежнему часто видели среди матросов и кочегаров. Энергичный и оживленный, он неутомимо играл в шахматы и домино в красном уголке, подолгу беседовал то с одним, то с другим моряком, спорил о прочитанных книгах, рассказывал о последних событиях в мире. Но заниматься Ивановым не перестал. Только теперь уж он это делал не лично, а через своих многочисленных помощников — комсомольцев. А через несколько дней у него в каюте собрались члены комсомольского бюро судна: Степанов, кочегар Маслов и радист Игорь Потапов. Они долго совещались и разошлись поздно вечером.

Жизнь шла на судне своим чередом. Менялись вахта за вахтой, через день крутили кино в кают- компании, и, как обычно, до позднего вечера слышался из красного уголка неистовый стук костяшек домино. Все как будто бы оставалось на судне по-прежнему. Но с некоторых пор Иванов стал испытывать неведомое ему раньше чувство беспокойства. В последнее время стали, как ему казалось, коситься на него комсомольцы. Неделю назад было у них собрание. Пригласили и его. Но Иванов отказался, хотя комсорг Степанов предупредил, что будет идти разговор и о нем. Он тогда ответил Степанову, что просит комсомол не совать носа не в свои дела. А если уж тому хочется выслужиться перед помполитом, то пусть выбирает для обсуждения комсомольцев.

Сосед по каюте, Голубков, подробно пересказал ему все, о чем говорилось на собрании.

— Решение потом приняли, — добавил Голубков.

— Какое еще решение? — пытливо взглянул на него Иванов.

— Осудить, значит, твое поведение и просить капитана оставить тебя на судне для перевоспитания.

— Вот как! А я просил вас заступаться? — взметнулся Иванов. — Нашлись воспитатели! И что же, ты тоже голосовал?

— Да, и я тоже, — тихо ответил Голубков.

— Ты? Ну, и как же ты думаешь меня перевоспитывать?

— Как все, так и я. А только пить с тобой больше не буду. Хватит, напился. На вид поставили мне за это. И никто не будет.

Иванов вскипел. В ярости он стал грубо браниться. Голубков молча встал и вышел из каюты.

Через день в столовой команды была вывешена сатирическая газета «Аврал». Когда Иванов вошел в