Не знаю почему, но женщины враз перестали смеяться и, подобрев, заговорили со мной без подковырок. Они расспросили подробно, и как зовут, и сколько лет, и женат ли я, а когда получили полные ответы на все свои вопросы, заговорили между собой «о собачьей корреспондентской жизни». Я пытался протестовать, пытался доказать, что это, мол, очень интересно — так вот разъезжать по разным местам, узнавать новых людей и писать о них. Но, видимо, мои слова звучали неубедительно. Рулевая бесцеремонно отрезала:
— Сиди уж! «Интересно»! Никакой своей воли у тебя нету. Загонят, вот как сейчас к нам, — и сиди загорай две недели, а толку что? Про нас, про баб, чего напишешь? — Помолчала и добавила: — Меня зовут Марией.
Она внимательно всматривалась в приближающийся берег и отрывисто скомандовала:
— А ну, бабоньки, навались! Как раз на волну попали. И-и-и раз! И-и раз! — зычно выкрикивала она.
Резче заскрипели уключины, и лодка рывками понеслась прямо на берег. На горбу пологой волны она взнеслась над отлогим берегом и, когда волна схлынула обратно в море, прочно легла всем корпусом на землю.
— Вылезай! Приехали! — опять скомандовала рулевая.
Подбежали люди и помогли оттащить лодку подальше от моря.
Мария повела меня за собой. Размашисто шагая впереди, поясняла:
— Поселок наш небольшой, но все имеется, даже гостиница. Ну, правда, это я округляю, не гостиница, конечно, а комната для приезжих, но жить там будет неплохо. Бабка Нефедовна обхаживать тебя будет, чаи готовить, а продукты в сельпо сам будешь брать. Обедом она тоже накормит, это уж ты сам с ней договоришься. Будешь жить, в гости к нам ходить, вот и познакомишься со всеми в поселке.
Мы подошли к высокому, в полтора этажа, дому из толстых бревен, под железной крышей. Вдоль подножья сопки стояли еще девять точно таких же домов.
— Так у вас тут десять, а не семь дворов? — спросил я.
— Десять. И еще два будем строить. Молодежь подрастает, женится, свой дом каждый желает иметь. Семь-то изб тут до войны еще было.
Бабка Нефедовна, хозяйка комнаты для приезжих, и впрямь оказалась очень заботливой и ласковой старушкой. Когда я завел разговор об оплате ее услуг, она вздохнула:
— И-и, милый! Живи. А и то сказать, за что платить-то? Мне это в удовольствие, все вроде как опять нужна людям.
Она подумала и добавила:
— Я ведь не всегда одна жила. Муж у меня был. Законный. Филипп Тимофеевич. Потонул в море, царствие ему небесное. Два сына были — Андрей и Тимофей. Пали смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Родины.
Она произнесла эти слова спокойно и привычно — видно, тысячи раз читала и перечитывала пришедшие на сыновей «похоронные», и слова эти, страшные в своем скорбном пафосе, стали давно уже неотъемлемой частью ее дум и ее жизни.
Я молчал, силясь проглотить подступивший к самому горлу теплый комок. А Нефедовна вздохнула и сказала:
— Ну, да что там говорить. Давно это было, и все уже перегорело в душе-то. А нет-нет да и всплакну иногда. Теперь, правда, реже это случается. Постарела, да и хочешь не хочешь, а жить надо. Куда денешься?
И тем же ровным и спокойным голосом она продолжала:
— А ты не боись наших-то. У нас народ без баловства. Все у всех на виду. Труженики. Ходи смело, приходи к себе в комнату когда вздумаешь, милости просим. Дверей мы не запираем ни днем ни ночью. Так уж у нас испокон водится. Живем дружно. Конечно, случается, что мужики, как с моря придут, пошумят по пьяному делу. Только тем все и кончается, сами порядок наводят промеж себя. Да и милиции тут нету ведь…
Весь вечер мы просидели с Нефедовной, пили чай, и я слушал ее рассказы о житье-бытье.
Слушал я добросовестно, и старушка, видимо, прониклась ко мне доверием — все говорила и говорила…
Когда я проснулся утром и вышел в просторные теплые сени умываться, Нефедовна поздоровалась и сказала:
— Завтрак готов, сынок. Умоешься, так приходи, я мигом соберу.
Она принесла и поставила на стол сковородку с жареной рыбой. Я попробовал и зачмокал от удовольствия — рыба была удивительно вкусная и нежная, сама, как говорится, таяла во рту.
— Это палтус, — уверенно произнес я, — недаром зовут его царь-рыба.
Нефедовна рассмеялась.
— А вот и нет! Самая обыкновенная наша камбала.
— Камбала такой вкусной не бывает. Я же знаю.
— Ничего ты не знаешь, сынок. Ты камбалу небось все соленую едал. А это свеженькая камбала, прямо из моря — и на сковородку, на собственном жиру готовится. Морская курятина — вот как у нас зовут камбалу. А ты «палтус»! Палтус хорошо в ухе, да копченый. А так вот, поджарить чтоб, лучше камбалки и нет рыбы: ни костей в ней нет, и жирна в меру, и мясо нежное.
День был солнечный. Я медленно шел по единственной улице. Окна домов были растворены, но людей нигде не было видно.
— Эй, журналист!
Я обернулся и увидел вчерашнюю рулевую Марию. Она улыбалась из окна и приглашала зайти.
Я поднялся на высокий порожек и вошел в просторную избу. Девочка лет трех, игравшая на полу в куклы, испуганно подбежала к Марии, цепко ухватилась за ее юбку и, засунув в рот палец, во все глаза уставилась на меня.
— Не бойся, глупенькая, — Мария ласково погладила ее по головке. — Дядя хороший, он не обижает детей, не бойся.
Девочка плотнее прижалась к матери и поглубже засунула палец в рот.
— Проходите, садитесь, — пригласила Мария, и я прошел к столу, на котором стояли большой письменный прибор, подушечка для печати, коробка скрепок и лежали папки с бумагами.
Мария заметила мой взгляд и пояснила:
— Это все канцелярские дела поселкового Совета. Я тут уже восьмой год председательствую, вот и приходится возиться с бумагами да с печатью, закон блюсти.
Я достал из кармана командировочное удостоверение и протянул Марии:
— Отметочку сделайте, раз уж к вам попал.
Мария внимательно прочитала удостоверение, поставила печать и записала что-то в книгу.
— Ну вот, теперь ты законный житель в нашем поселке.
— А где народ? Никого на улице не видно, — полюбопытствовал я.
— А на берегу. Сети чинят. Я тоже сейчас туда иду. У нас одна забота — сети чинить, маты для сейнера плести, а то и кранцы делать. Мы все тут умеем, хоть и бабы.
— Мне бы хотелось познакомиться с семьей капитана Богданова, — нерешительно сказал я.
— А чего ж! Вот на берегу и познакомишься с его жинкой и домой зайдешь, сынка ихнего посмотришь. — Мария усмехнулась.
Я не понял причину ее усмешки, но расспрашивать не стал…
Пологий каменистый берег был утыкан кольями. Навешенные на них сети хлопали и вздувались под ветром. Женщины и дети штопали порванные ячеи сетей, орудуя большими деревянными иглами.
— А вот и супруга Якова Антоновича, Елизавета Васильевна. Прошу любить и жаловать, — Мария остановилась перед невысокой молодой женщиной.
Обветренное лицо Елизаветы Васильевны с добрыми и доверчивыми серыми глазами было красиво той неяркой русской красотой, которая, не обжигая, надолго запоминается милой женственностью и привлекательностью. Жена Богданова казалась несколько полноватой для своего роста, но движения ее были легкими и быстрыми.
