«Человек, на которого охотились»
Австралопитеки были невелики — около четырех футов (ста двадцати сантиметров) ростом, ста фунтов (сорока пяти килограммов) весом или меньше. На территории смешанных лесов и саванн они подвергались опасности со стороны хищников, более крупных и опасных, чем сегодняшние. Существовало около полудюжины родов крупных кошек —
Один из таких австралопитеков, обнаруженный самым первым, — ребенок Таунга, умерший в трехлетнем возрасте около 2,5 миллионов лет назад. В задней части его черепа есть прорезь в форме замочной скважины — типичная отметина от клюва орла. Глазные впадины исцарапаны и исколоты там, где орел выклевывал наиболее лакомые кусочки — глаза (надеюсь, бедняга был к тому моменту уже мертв).
Представьте себе подобные сцены, а затем вспомните все эти до сих пор популярные сценарии того, как социальная жизнь наших предков становилась все насыщеннее, пока им не пришлось развить язык, чтобы успешно взаимодействовать. Ни одна из многочисленных формулировок этого тезиса, которые мне приходилось слышать, не содержала ни слова о том, в каком экологическом контексте эта «постоянно усложняющаяся» социальная жизнь должна была проживаться. Очевидно, все эти авторы использовали модель обезьян — просто проводя прямую линию от них до нас и воображая, как наши прародители беззаботно шли вдоль нее, по пути оттачивая свой социальный интеллект и не испытывая никаких затруднений в своей оживленной социальной жизни.
Идиллическая картинка быстро рушится при попытке проверить ее в реальных условиях. Подвергаясь постоянным нападениям хищников и проживая в такой местности, где пища встречалась редко, а раздобыть ее было трудно, австралопитеки чересчур много времени проводили в напряженном ожидании нападения хищников и в попытках избежать его, а также в борьбе за получение необходимого количества пищи. У них просто не было достаточно времени и безопасности, чтобы бесцельно слоняться на манер современных обезьян, имеющих набитое брюхо, расслабленных, болтающих и плетущих интриги изо всех своих обезьяньих сил. Сложные «макиавеллистские стратегии», постоянные попытки получить максимум выгоды друг от друга, которые так часто рассматриваются как движущая сила развития человеческого интеллекта и языка, слишком сильно мешали бы наиболее важным целям: добыванию пищи и выживанию.
Каковы могли быть реальные следствия такой ниши австралопитеков?
Увеличение взаимосвязей между родственниками и не родственниками — одно из весьма возможных последствий. Когда вы постоянно подвергаетесь риску и с земли, и с воздуха (не говоря уже о реках, полных прожорливых рептилий), вам хотелось бы убедиться, что ваш товарищ прикрывает вас сзади, а лучший способ сделать это — прикрыть его. Именно этой модели нужно придерживаться, а не стараться все время обхитрить друг друга, все глубже и глубже пытаясь проникнуть друг другу в мысли («я знаю, что он знает, что я знаю…»), что, по мнению Стивена Линкера и многих других, каким-то образом должно было привести к языку. Единственная вещь, в которой социальная жизнь австралопитеков совершенно точно была насыщеннее, чем социальная жизнь обезьян, — в уменьшении внутригруппового соперничества (и в конечном итоге в появлении сотрудничества), которое неизбежно происходило, когда соперничать с другими видами приходилось намного больше, чем с другими особями своего собственного. В отсутствие избытка свободного времени и безопасности, которые легкость добывания пищи и относительно редкие нападения хищников обеспечивали шимпанзе и бонобо, социальная жизнь во многом потеряла бы свою сложность. Сплоченность группы увеличилась бы за счет соперничества. И это, прошу вас заметить, не аргумент в пользу группового отбора. Каждый австралопитек продолжал делать свое дело, служить своим собственным генам и спасать только их. Но для этого нужно было как минимум оставаться живым, и только сотрудничество с другими членами группы — состояло ли оно в предупреждениях, или в уходе от погони, или в отражении атак — могло обеспечить то, что они будут живы.
Австралопитеки, более тесно, чем мы, связанные с семейством человекообразных обезьян, конечно же, имели такие гены, которые делали бы возможным существование сложных форм социального соперничества, если бы на это хватало времени и безопасности. Но обычно все забывают про то, что, за исключением, может быть, самых простейших созданий, гены не определяют поведение полностью. Они просто делают его возможным. Обстоятельства определят, насколько эти возможности будут реализованы, если будут вообще.
Когда гены и окружающая среда тянут канат каждый в свою сторону, побеждает среда. Ей приходится. Она обеспечивает то, что все, не подчинившиеся ее запросам, умрут, а вместе с ними — и их гены. У тех, кто выживет, гены, способствующие усложнению социального поведения, просто имеют иную экспрессию, либо вообще подавлены.
В действительности обстоятельства, в которых оказались австралопитеки, имели много общего с положением дел у современных зеленых мартышек.
Пару глав назад я отметил факт, способный сбить с толку: в то время как относительно глупые мартышки издают различные крики для оповещения о разных видах хищников — крики, обладающие «функциональной референцией» и, по мнению некоторых, являющиеся «предшественниками слов», гораздо более смышленые шимпанзе и бонобо их вообще не имеют. Смысла в этом нет никакого, если вы подписываетесь под гипотезой о языковой лестнице, по которой рука об руку поднимаются интеллект и предшественники языка. Но это абсолютно осмысленно с точки зрения теории формирования ниш. Если рассматривать факты под таким углом, то они делают то, что им нужно, независимо от того, «высшие» это виды или «низшие». Зеленым мартышкам нужны эти крики, так как на них охотится слишком много разных хищников. У шимпанзе и бонобо их нет, потому что им они и не нужны.
Сегодняшние мартышки занимают территорию практически такого же рода, как и австралопитеки когда-то, — редкие леса, перемежающиеся лугами. Мартышки сегодня подвергаются нападению примерно тех же хищников как с земли, так и с воздуха, что и австралопитеки в свое время. Поэтому более чем вероятно то, что в СКЖ австралопитеков имелось несколько видов предупреждающих криков.
Те, кто считает, что крики тревоги — это предшественники языка, могут с надеждой ухватиться за такую возможность и заявить, что нападения хищников на предков человека запустили развитие языка. Им следует быть осторожными. Предупреждающие крики австралопитеков имели бы точно такой же статус, как и крики тревоги в СКЖ мартышек. Они были бы привязаны к конкретным ситуациям, и их автоматическая связь со стереотипными реакциями — спрятаться в кустах, залезть на дерево, и прочее — не позволила бы использовать их в нейтральном контексте обмена информацией (представьте себе, что вы будете нервно поглядывать на ближайшее дерево всякий раз, когда я буду говорить «саблезубый тигр!»).
Однако у предупреждающих криков могло быть одно положительное следствие.
Рассматривая СКЖ шимпанзе и бонобо, мы заметим отсутствие каких-либо сигналов, не связанных либо с размножением, либо с социальным взаимодействием. Даже несмотря на то, что сигналы тревоги невозможно комбинировать и в них нет и следа символизма или перемещаемости, они, по крайней мере, направляют внимание того, кто их получает, на некоторые объективные признаки внешнего мира — в отличие от сигналов социальных или сексуальных, просто выражающих отношение к другим членам группы или попытки манипулирования ими. И, кроме привлечения внимания к объективным признакам внешнего мира, они еще и произвольны — хотя никогда крик, оповещающий о приближении леопарда, не будет сам
