должны:
• быть социальными видами: ходящие поодиночке многого вам не расскажут;
• добывать пищу на обширной территории: большинство видов в поисках пищи отправляются на относительно небольшие расстояния;
• перегруппировываться в процессе поиска пищи: многие виды, бродящие по большой территории, не изменяют при этом состава своей группы, следовательно, то, что нашел один, сразу видят все;
• искать пищу в больших объемах: источники пищи должны быть либо слишком большими, либо слишком хорошо охраняемыми (или и то, и другое), чтобы один индивид или небольшая группа могли с ними справиться.
Единственный известный мне на данный момент вид, который удовлетворяет всем этим критериям, — помимо муравьев и пчел — это ворон (спасибо Текумсе Фитчу, что открыл мне на них глаза).
Детальное описание того, что из себя представляют вороны и как и почему они рекрутируют товарищей, можно прочитать в замечательной книге «Вороны зимой»
В зимнее время основным источником пищи для воронов являются туши животных, большинство из которых погибло от голода. Располагаются такие туши, само собой, совершенно непредсказуемо (как и тела мертвых гусениц, слонов и прочих). Взрослые вороны имеют постоянную пару, и если такая пара обнаруживает тушу, они обосновываются рядом с ней и остаются поблизости, пока не съедят все, отгоняя других воронов, которые на нее посягают (отметим наличие соперничества, которое было у проточеловека, питающегося останками огромных животных, но практически отсутствует у муравьев и пчел).
Молодые вороны ведут поиски пищи в одиночку, но собираются на деревьях на ночлег (типичная стратегия разделения и соединения группы). Если молодой ворон находит тушу, уже облюбованную взрослой парой, у него не остается никаких шансов. А в любой момент времени все имеющиеся туши уже могут быть заняты бдительными парочками.
Однако, если такой одинокий искатель может рекрутировать себе помощников, они вместе способны согнать пару и получить доступ к пище. Но этого нельзя сделать, не имея какого-нибудь способа рассказать своим товарищам о возможности такой богатой поживы.
Оказывается, такой способ у них есть. Обычно, если никто ничего не находит, вороны не летят друг за другом в поисках пищи. После ночи, проведенной вместе на дереве, они разлетаются в разных направлениях. Но если один из них обнаружил за день до этого тушу, некоторые, если не все его дружки, соберутся и полетят за ним в том направлении, которое он укажет, сразятся с хозяевами туши, отгонят их и поделят то, что осталось, между собой.
Как же вороны это делают? Пока никто не знает. И выяснить это будет чрезвычайно сложно. Вам придется забраться на вершины деревьев (или лучше предоставить это длиннофокусным инфракрасным камерам) и затем каким-то образом определить, какое (или какие) именно карканье, удары клювом и взмахи крыльями из всех увиденных несли информацию о пище. Но даже не зная конкретного механизма действия, мы можем быть вполне уверены в том, что вороны в своей СКЖ каким-то образом достигли перемещаемости.
Конечно же, было бы весьма полезным знать, как виды, находящиеся по уровню развития умственных способностей между муравьями и человеком, проделывают это. И хорошо бы еще найти побольше видов, перед которыми встает та же задача, что и перед муравьями, пчелами и предками человека. Это один из тех моментов, когда так часто повторяемая фраза «необходимо больше исследований» — не просто отговорка и извинение за то, что мы так и не нашли объяснения. Пока у нас нет достаточных знаний о других видах, нам остается только упорно следовать за муравьями и пчелами.
Однако некоторые из вас все еще могут неохотно соглашаться с тем, что язык у наших предков мог появиться потому, что они вели себя как муравьи. Поэтому в следующей части этой главы я собираюсь поработать адвокатом моего же дьявола и выложить все аргументы, которые я могу придумать против сценария пчел и муравьев, а затем показать, что все они могут быть опровергнуты.
• «Языки» пчел и муравьев — тупиковые ветви эволюции; десятки миллионов лет спустя они не развились ни во что более существенное, тогда как язык, появившийся едва ли пару миллионов лет назад, уже сейчас представляет собой систему невероятной сложности и, похоже, бесконечной эффективности.
Нет, ну а что же вы хотите, если у одних мозги меньше булавочной головки, тогда как у других — размером с кокос? Кроме того, любая система коммуникации будет удовлетворять только нужды ее обладателя, и не более. Муравьям не нужно сплетничать — у них даже нет личной жизни, чтобы перемывать ее. Им не нужен язык для демонстрации своей привлекательности потенциальным партнерам — большинство из них вообще не размножается. Им не нужны макиавеллистские стратегии для повышения своего статуса и власти — их статус и полномочия окончательно определены при их рождении. Так зачем же им дальше развивать «язык»?
• Муравьиный или пчелиный «язык» и язык человека — это как зеленое и квадратное: первые жестко запрограммированы, а второй является культурным приобретением. Закрытая, запрограммированная система не может развиться в открытую, опосредованную культурно.
А никто и не говорит, что они могут. Другое дело — наоборот. Первые человеческие попытки сказать что-то могли быть только спонтанными, не имеющими в основе никакой определенной структуры. Сегодня языковые акты совершаются автоматически, и говорящие совершенно не осознают, при помощи чего они это делают, — как и муравьи, которые не осознают, какие химические смеси и устойчивые паттерны поведения они используют при рекрутировании товарищей. Точно так же и первые попытки муравьев собрать группу помощников и отправиться за пищей могли быть спонтанным, и только позднее стать отточенными, доведенными до совершенства и встроенными в нервную систему благодаря процессу, известному как эффект Болдуина. Инстинкт всего лишь закрепляет поведение, независимо от того, говорим мы о муравьях или людях. Изменения в поведении запускают изменения в генах по крайней мере так же часто (возможно, и чаще), как и генетические изменения запускают поведенческие.
• «Языки» муравьев и пчел строго ограничены одной областью значений — поиском пищи. Если язык человека начинался с той же области, что и муравьиный, то почему он не остался узко ограниченным механизмом, предназначенным исключительно для увеличения возможностей по добыванию пищи, а приобрел более широкие функции?
Когда я впервые столкнулся с этим возражением, моей первой реакцией было указать на различия в размерах мозга и заявить, что первые слова были изобретены спонтанно; если у вас имеется достаточно большой и гибкий мозг, чтобы назвать хотя бы одну вещь, вы можете назвать их все. Затем я пересмотрел этот аргумент. Я рассуждал так: может, отчасти вы и правы. Может, на протяжении десятков или сотен тысяч лет после возникновения первых подобных словам сигналов измененная СКЖ, так же как и СКЖ муравьев, увязала в болоте функции — надо признать, жизненно важной, для которой и была изначально предназначена.
Если дело обстояло именно так, это прояснило бы другие два вопроса, с которыми неизбежно сталкиваются исследователи языка. Первый заключается в том, что если язык начал формироваться два миллиона лет назад, все ли это время потребовалось ему, чтобы развиться до нынешней его сложности? Теперь можно считать, что ответ найден, поскольку в течение бесконечно длинного периода времени он не был и, возможно, не мог быть использован ни для чего, кроме добывания пищи. Как протоязык мог избежать этой пищевой ловушки и выйти в свет, мы обсудим в одиннадцатой главе.
Другой вопрос — почему, в то время как некий простой протоязык начал развиваться, культура, похоже, стояла на месте практически до того момента, когда появился наш собственный вид,
На мой взгляд, из этих двух вопросов второй наиболее важен, но он или игнорируется или освещается весьма недобросовестно в большинстве исследований эволюции человека. Это совершенно умопомрачительная вещь, если подумать. Вскоре после фазы поедания туш огромных животных, до которой
