пустым, — если не считать сторожей, — пятнадцать лет, с тех пор как последние обитатели покинули его. Ла Сапиньер это элегантное загородное поместье, стоящее милях в двух от меня — за каменными стенами выше человеческого роста. Надеюсь, новые его владельцы не будут англичанами — большинство британцев, похоже, сосредоточено в окрестностях Монтегю де Керси. По другую сторону от Сент-Сабин живет скульптор, англичанин по фамилии Карлайл, сооружающий скульптуры из старых сельскохозяйственных машин, — он даже еще больший затворник, чем я. Когда на рынке или в аптеке пути наши перекрещиваются, мы оба убедительнейшим образом изображаем неведение друг о друге.
Сегодня сильный иней, потом мглистая оттепель, деревья парка выглядят призрачными, опушенными конструкциями — почти искусственными, — туман поглощает сучья и ветви потоньше, оставляя видимыми глазу лишь самые крупные. Детский вариант деревьев.
Весь день в голове вертится и вертится песенка. Старая, довоенная. Что-то назойливое в мотиве не позволяет забыть ее.
После полудня — стылое, мучнистое небо, в котором с приближением вечера появляются яркие, синие, но подернутые дымкой разрывы.
Новая обитательница Ла Сапиньер это некая мадам Дюпети — из Парижа, никак не меньше. Незамужняя? Разведенная? Она одинока, по-видимому, бездетна, но при больших деньгах. Прежние сторожа уволены, их заменила новая пара из Ажена, которая будет жить в доме, пока тот ремонтируется.
Май. Первое за год ощущение лета. Обочины дороги осыпаны первоцветом. Пышные кочаны облаков лениво плывут над долиной. Мой любимый месяц, вся местность вокруг свежеет от нереальной новой листвы на деревьях. Пчелы роятся на крыше „Пяти кипарисов“, тысячами погибая в комнатах верхних этажей. Я выгребаю их оттуда лопатами, и это при том, что часть окон у меня оставлена открытыми. Похоже, в пору роения пчелы сильно глупеют, — они игнорируют открытые окна, бестолково биясь о стекла закрытых, пока не падают на пол и не умирают от изнеможения. Когда же соты достраиваются, они, вроде бы, приходят в себя, успокаиваются, и принимаются искать цветочную пыльцу.
Сокрушительно жаркий день, совсем как в августе —
Однако сейчас даже Броузер, старается убраться, чтобы поспать, в тень. Он лежит, развалившись, подергивая лапами, гоняясь за снящимися ему овцами или бабочками. Приходит легкой поступью Ходж и глядит на него с любопытством и некоторым неодобрением.
Я направлялся в Сент-Сабин и тут около меня притормозил серо-голубой „мерседес-бенц“ из поместья. За рулем сидела женщина — она предложила подвезти меня до деревни. Мы представились друг дружке, впрочем, я и до того, как она назвалась, понял, что предо мной мадам Дюпети из Ла Сапиньер. У нее серовато-светлые волосы, очень бледная, почти нордическая кожа — мадам была бы привлекательной, если б не некоторая поджатость губ, сдержанность всего облика, словно отрицающая какую бы то ни было чувственность, ветреность натуры. Хорошая, дорогая одежда, волосы забраны в свободный пучок, неброские, но недешевые драгоценности на пальцах и запястьях. Приехала из Парижа посмотреть, как идет работа, надеется вселиться в дом еще до августа — я должен зайти к ней, когда она обоснуется, на аперитив. С удовольствием, сказал я. Она собирается проводить здесь только лето — ну, может быть, приезжать на Пасху. Занимается, сказала она, торговлей антиквариатом, у нее небольшой магазинчик на рю Бонапарте. Да, конечно, „Братья Липинг“ ей известны. Я рассказал о моих давних связях с этой фирмой. Ко времени, когда я вылез из машины у почтовой конторы, мы уже знали друг о друге немало. Анри и Мари-Тереза устроили мне в „Кафе де Франс“ основательный допрос. Мадам Дюпети вызывает изрядное любопытство. Пока в ней никто еще не разобрался.
В этом году Люси выглядит постаревшей, усталой. Ее подруга, Молли, поведала мне о горестях Люси. Осенью та упала и сильно расшиблась, на несколько минут лишившись сознания. Падение это, похоже, загадочным образом подорвало ее силы — потрясло Люси в некотором фундаментальном смысле. Однажды она зашла в мой кабинет, поискать на полках какое-нибудь чтение. Вгляделась в картонные коробки с бумагами и рукописями и спросила, что с ними будет потом.
— Потом?
— Когда ты сковырнешься с насеста. Нельзя же, чтобы все это выбросили. Тут, наверное, немало интересного.
— Интересного для меня, это верно.
— Почему бы тебе не найти какого-нибудь молодого любителя литературы? Пусть составит каталог, приведет все в порядок.
— Нет, спасибо. Не хочу, чтобы чужой человек рылся в моих личных бумагах.
Впрочем, она внушила мне мысль: я решил привести мое хозяйство в порядок.
Чтение старых моих дневников — источник и откровений, и потрясений. Не могу найти связи между тем школьником и человеком, в которого я обратился теперь. Каким же мрачным, меланхоличным, неспокойным существом я был. Но ведь это не я, верно?
Идея априорных нравственных суждений („Беспричинное причинение страдания не имеет нравственных оправданий“) более чем приемлема для подавляющего большинства людей. Разве что несколько философов могли бы оспорить ее.
Три препротивных дня с бурым туманом в глазах — пошел к доктору Раусанссаку. Это приятной внешности 35-летний мужчина с уверенными манерами и рано поседевшими волосами. Он обследовал меня — измерил давление, прощупал, взял анализы крови и мочи. Я рассказал ему о несчастном случае, и он сказал, что мог бы, если мне хочется, послать меня в Бордо на сканирование мозга. Я ответил, что, пожалуй, этого не осилю. Нет-нет, сказал он, все бесплатно — месье Коин отвезет вас туда и доставит обратно. Вам ничего не придется платить. Соблазнительно, конечно, но я отказался: меня охватило странное нежелание подвергаться сканированию мозга, как бы таковое ни выглядело. Мало ли что они там могут найти.
Выпивал в Ла Сапиньер. Прекрасный дом — восемнадцатый век, сумрачно желтая
