Он дико и протяжно завыл, скрипнул зубами и плюнул в лицо палачу. Кровавое пятно плевка расплылось по лицу энкаведиста, а от его щеки отскочил и упал на стол какой-то красный бесформенный комочек. Следователь смотрел на него, вытирая лицо платком и никак не мог понять, что это такое. Он перевел глаза на подследственного; тот лежал на полу и стонал в забытьи. Из его рта тонкой струйкой лилась кровь.
Следователь еще раз всмотрелся в красный комочек и, наконец, понял, что это. На белом листе бумаги, приготовленной для следственного протокола, лежал… кончик человеческого языка. В припадке бешенства Белевский откусил кусок собственного тела и плюнул им в энкаведиста.
— Этот случай рассказывает Смышляев, — произвел большое впечатление даже на привычных ко всему энкаведистов. Они оставили Белевского в покое и освободили от конвейера. Два месяца его лечили в госпитале, да в нашей камере он сидит почти месяц. На волю еro, конечно, не выпустят. Такой безъязычный для советской власти слишком опасен: очень многое может рассказать без слов. Его, вероятно, будут держать в тюрьме до самой смерти…
Страшная история молодого учителя потрясла меня. Сначала я даже не поверил, но потом мне не раз говорили заключенные об этом нашумевшем в пятигорской внутренней тюрьме случае. А как-то ночью, когда Белевский бессвязно бредил во сне, я собственными глазами увидел его язык. Кончика у него действительно не было.
8. Оперативный работник
Моральные принципы Матвея Гудкина оригинальны и весьма циничны. Об основах советского бытия он рассуждает так:
— Жизнь наша коротка, запачкана, как детская рубашка. А потому вce позволено.
Лови момент, но другому ловить не позволяй. Съешь товарища, пока он тебя не съел.
Всех женщин мира в свою постель не уложишь, но стремиться к этому необходимо…
Когда его ввели в камеру, он, как-то боком, шмыгнул в угол, прижался спиной к стене и прикрыл голову выставленными вперед ладонями. В ту же секунду мы услышали его хрипло-испуганный, умоляющий голос:
— Товарищи! Граждане! Только не бейте. Меня уже били.
С первого взгляда мы определили, что это бывший энкаведист. С его коверкотового мундира еще не стерлись пятна в тех местах, где до ареста красовались петлицы и «карающий меч». Да и вид у него был слишком уж типичный. Щеки румяные и выхоленные. Чаплинские усики. Губы еще не отвыкли от властной и жесткой гримасы. Глаза то воровато бегают, то неподвижно упираются в лицо собеседника. Тонкое сукно плотно облегает жирные плечи и ляжки. На ногах щегольские лакированные сапоги.
— Не бейте! Прошу, в смысле умоляю, — продолжает он стонать.
— Перестаньте хныкать! Никто вас бить пока не собирается. А потом посмотрим, — резко обрывает его Смышляев.
— Кем работал в НКВД? Следователем? — спрашивает Павгл Гордеев, с ненавистью глядя на нового арестанта.
Тот торопливо объясняет:
— Никогда в жизни не вел следственные дела. Я рядовой оперативный работник. Что приказывали, то и делал. Ну, там аресты, обыски.
— Расстрелы, — продолжает за него Гордеев. Новичек втягивает голову в плечи, опускает глаза и, еле внятно, бормочет:
— Нет, нет. Этим я не занимался.
— По вас видно, усмехнувшись замечает Смышляев.
К новому арестанту подходит Соломон Абрамович и, как бы по секрету, шепчет ему на ухо:
— Вы нам таки скажите: за что вас посадили?
— Обычное дело, — вздыхает новичек. — Не успел своих приятелей сожрать. Так они меня сожрали.
— Давно арестованный? — спрашивает Бутенко.
— Сегодня как раз неделя исполнилась.
— Допрашивали?
— Пока еще нет.
— А говоришь, что тебя уже били. При аресте, что-ли? — задаст вопрос Гордеев. Новичек краснеет.
— Н-нет. Меня, видите-ли… В камере одной били. Потом в другой.
— Кто?
— Подследственники.
— За что?
— Да так… знаете… За то, что я энкаведист. И давайте не будем распространяться на такую тему. Мне страшно неприятно…
Наш первый разговор с Матвеем Гудкиным на этом закончился. Но спустя неделю к нам втиснули еще несколько «упрямых». Двое из них раньше сидели в одной камере вместе с Гудкиным. Они нам рассказали, за что его там били арестанты.
Несколько заключенных той камеры пригрозив Гудкину избиением, допросили его… Из допроса выяснилось, что Матвей энкаведист стопроцентный и личность отвратительная. На воле занимался делами более, чем гнусными. Грабил людей во время обысков и арестов, забирая у них золото, хорошие костюмы и обувь, ручные часы, радиоприемники и фотоаппараты. Помогал следователям пытать людей и расстреливал приговоренных. Знакомился с красивыми девушками и женщинами из семей арестованных и предлагал им:
• Могу устроить освобождение вашего мужа (отца или брата).
• Сделайте это, пожалуйста, — обычно просила обрадованная женщина. — До самой смерти буду вам благодарна.
• Из благодарности, как говорится, шубу не сошьешь, — цинично ухмылялся Матвей и вкрадчиво добавлял:
• Платить надо.
• Я уплачу. Достану денег. Сколько это будет стоить?
• Деньги меня не устраивают. Плату беру только натурой. Понимаете?
Если женщина не понимала, он объяснял, не стесняясь излагать подробности если женщина не соглашалась, он добивался ее ареста…
Выслушав признания Матвея, заключенные стали его бить. Били усердно и, пожалуй, убили бы, если б не вмешались надзиратели. Они вырвали энкаведиста из рук разъяренных арестантов и отнесли в госпиталь. Он отлеживался три дня, затем попал в другую камеру, но там тоже был избит. Оттуда его перевели к нам.
Спустя несколько дней Гудкин, подружившись с Абрамом Соломоновичем, сообщил ему по секрету некоторые интимные детали своей жизни на воле. В частности рассказал, что «собирал коллекцию любви», т. е. составлял подробнейший список жертв своей похоти, описывая их наружность, биографические данные и скабрезные детали «встреч» с ними. В этот список попала и молодая жена Смышляева, на которой тот женился за два года до ареста. Всего в «коллекции» было 146 женщин и девушек. От большинства из них Матвей получил «плату», но ни одной не помог добиться освобождения мужа, отца или брата.
Рассказ энкаведиста вызвал искреннее возмущение у Абрама Соломоновича.
— Слушайте, Матвей, — заявил он ему. — Вы поразительный негодяй. Это же первый случай в моей жизни, когда я встречаю такого сына сукиного мужа. И я не хочу иметь с вами ничего общего.
Розенфельд немедленно передал нам рассказ Гудкина. Каждый из нас до этого относился к бывшему энкаведисту с отвращением. Теперь же оно превратилось в ненависть и гневное желание расправиться с
