ним. Куча ругательств и проклятий обрушилась на его голову. Сжимая кулаки, заключенные готовы были броситься на Матвея.
— Стойте! — остановил нас Смышляев. — Предоставьте это дело мне. Я имею больше прав.
Он, с напряженно-спокойной медлительностью, подошел к Гудкину и с размаху отвесил ему звонкую пощечину.
— За что? — взвизгнул Матвей, отскакивая к стене.
— За мою жену. Завтра получишь еще одну, послезавтра — тоже. Каждый день по одной. За наших жен, дочерей и сестер, процедил сквозь зубы Смышляев…
Свое обещание он выполнил.
9. «Повстанец»
— Пустите меня, гады! Без вашей помощи обойдусь. Убери лапы, или в морду дам! — звонко разнеслось по привыкшему к постоянной тишине тюремному коридору.
На пороге открывшейся двери камеры выросла высокая и стройная фигура молодого парня. За его спиной виднелись черные шинели усатого и носатого надзирателей. Усатый, схватив парня за руку, угрожающе шипел:
— Ш-ш-ш!.. — шуметь не разрешается. Не то в карцер посадим… Ш-ш-ш!
— Не запугаешь. Убери лапы, говорю!
Парень замахнулся на усатого кулаком. Надзиратель шарахнулся назад, поспешно закрывая дверь.
Мы с любопытством разглядываем новенького арестанта. Он лет 25-и, с широким и открытым русским лицом, румянцем во всю щеку и буйным белокурым чубом.
Познакомились. Разговорились. Парень оказался довольно симпатичным на вид и откровенным. Рассказал свою автобиографию, охотно отвечал на наши вопросы, любопытно расспрашивал нас о тюремной жизни и громко возмущался.
— Вот гады! Посадили ни за что. Ну, я понимаю, врагов надо сажать. А нас за какие дела? Мы же не враги.
Он недоуменно пожимает широкими плечами. Мы посвящаем его в некоторые подробности страшной процедуры следствия, ночных допросов и большого конвейера. Парень не верит:
— Не может этого быть. Только в капиталистических странах возможны такие зверства. А чтобы это у нас…
Мы не в силах посмотреть ему в глаза, зная что его ожидает…
На следующий день Вася не вернулся в камеру. Прошло еще несколько дней, и мы решили, что он «переменил тюремную квартиру». В возможность его освобождения нe верили…
Через полмесяца, утром двое надзирателей втащили в камеру человека на носилках. Они молча перевернули их и человек, со слабым стоном, вывалился на пол. Надзиратели проделали это с профессиональным равнодушием и быстро ушли.
Староста нагнулся над человеком.
— Новенький. Видимо, прямо с допроса. Потом вгляделся в него, отшатнулся назад и хрипло прошептал:
— Ведь это Вася Пашковский!..
Мы окружили лежащего на полу. С трудом можно было узнать в нем, ушедшего полмесяца назад на допрос, молодого и здорового парня. Перед нами лежали кости, обтянутые дряблой желтоватой кожей; их можно было пересчитать на этом полуголом, страшно истощенном теле. Ребра, локти, позвоночник выпирали так, что казалось, будто кожа сейчас лопнет.
— Як же они его измучили, — дрожащим от ужаса голосом сказал Степан Петрович.
Мы бережно подняли Васю и положили в угол на разостланные нами пиджаки. Спустя пять минут в очко глянул усатый надзиратель и зашипел:
— Эй, там в углу. Встать! Днем в камере ложиться запрещено. Не знаешь, что-ли? Ш-ш-ш… Поднять его!.. Ш-ш-ш!
— Иди сам подними, — огрызнулся Смышляев. — Человека с допроса принесли. Он в обмороке.
Усатый вошел в камеру. Потрогал сапогом тихо стонавшего человека и махнул рукой.
— Ладно. Пуш-шай пока лежит, а я донесу по начальству. Ш-ш-ш! Тихо! Не ш-шуметь!..
Вася заговорил на третьи сутки слабым, прерывающимся голосом:
— Они меня… все это время… держали на стойке… Поставили в первую же ночь… Это вынести… невозможно. Я подписал все, что они… требовали… Сломалась морская косточка. И моя вера в партию тоже.
По его впалым, похожим на кости черепа, щекам катились крупные слезы…
Позже он нам рассказал, что его и еще два десятка крупных коммунистов района обвинили, без всяких улик и оснований, в подготовке вооруженного восстания против советской власти.
10. Вечный сиделец
— Почему вы все так на волю рветесь? Разве там лучше, чем в тюрьме? — спросил нас однажды Сергей Владимирович Пронин.
В первый момент мы, от удивления, не нашли ответа на этот, более чем странный, для заключенных вопрос. Потом заговорили наперебой:
— Но ведь там же воля. Без тюремных решеток.
— Ни следователей, ни надзирателей, ни большого конвейера. Ничего этого нет.
— Да там свежим воздухом свободно дышать можно.
— Свежим воздухом дышать, конечно, можно, — подхватил последнюю фразу Пронин, — но не совсем свободно. Дыши да оглядывайся и ожидай ареста. Нет, спасибо за такое удовольствие. Уж лучше в тюрьме сидеть. Здесь, по крайней мере, не арестуют и постоянно дрожать не нужно. Вот я только два месяца пробыл на воле и меня так потянуло обратно в тюрьму…
— Значит, вам советская тюрьма нравится? За неимением лучшего, конечно.
— И голодный паек?
— На воле он тоже не особенно сытный.
— Постоянное наблюдение надзора не надоело?
— А на воле разве надзора нет?
— Может быть, вам и большой конвейер нравится.
— Нет, конечно. Но за последние десять лет меня на нем не катали. Стараюсь избегать таких развлечений.
— Как же вам это удается?
— Очень просто. Всегда признаюсь во всех преступлениях, в каких следователям вздумается меня обвинить. За 19 лет сидения в советских тюрьмах я был обвинен в 48 различных преступлениях, начиная от простой антисоветской агитации и кончая попыткой покушения на Сталина. Меня допрашивали 112 следователей.
— Вы и нам советуете «признаваться»?
— Обязательно. И следователям меньше хлопот, и на конвейер не попадете. А захотят вас осудить, так и без ваших признаний обойдутся.
— Значит, признаваться и других вербовать? Зачем? Делайте, как я. Договаривайтесь со следователем, что готовы признать все обвинения, но только в качестве преступника-одиночки. Большинство следователей на такую комбинацию соглашается. И Для вас выгодно. Не запутаетесь в
