усмешка.
Один из заключенных показал ему содержимое моих опустошенных карманов: кусок хлеба и грязный носовой платок.
— Пайка — дело святое. Положь на место! А каэра проиграйте в колотушки, — приказал старик.
Кусок хлеба моментально очутился в моем кармане. 'Проигрывать' меня, т. е. мою одежду в карты заключенные отказались:
— У него такая роба, что хуже ее сменку во всей камере не сыщешь…
При первом же взгляде на всю эту кампанию я понял, что меня, случайно или намеренно, перевели в камеру 'бытовичков', т. е. арестованных не за политические, а за 'бытовые' преступления.
Впрочем, в настоящий момент меня заинтересовали не столь обитатели камеры, сколько бак, стоящий на столе. Там была вода. Приступ жажды вспыхнул пламенем в моей груди. Растолкав заключенных, я бросился к столу, схватил кружку и, зачерпнув ею воду, стал жадно пить. Одну за другой я опорожнил четыре кружки и вздохнул с облегчением. Впервые за много дней жажда, наконец-то, была утолена.
Заключенные смотрели на меня, выпучив глаза. Камера наполнилась возгласами и вопросами изумления:
— Глянь, как водой заряжается!
— Вот это конь! Вроде непоеного мерина.
— Стой, контра! Больше не пей! Лопнешь.
— Тебя из Сахаринской пустыни в кичман вкинули?
— Воды никогда не зырил?. Обернувшись к ним, я коротко объяснил:
— Мне мало давали пить. Жажда замучила. Одноглазый подошел ко мне вплотную и спросили
— Ты где сидел?
— В секретке, — ответил я.
— Долго?
— Не знаю… Какой сегодня день?
Мне назвали число и месяц. Я подсчитал:
— Всего 32 дня.
И невольно подумал:
'Неужели так мало? Мне казалось, что в бетонном ''мешке' прошли целые годы'.
Одноглазый продолжал расспрашивать:
— Все время в секретке был?
— Нет.
— Где же еще?
— На стойке.
— Сколько?
— Восемь суток.
— Признался?
— Нет…
Гримаса удивления и недоверия скользнула по губам одноглазого старика.
— Покажь ноги! — резко и повелительно бросил он. Я приподнял брюки. Он взглянул на мои ноги, с которых еще не сошла опухоль, и удовлетворенно кивнул головой.
Точно! Пробовал стоячку. Не треплешься. Его глаз смотрел на меня с уважением… Старик сел на кровать, подумал и поманил меня пальцем.
— Чапай сюда. Садись и ботай, за что в кичу попал.
Я уселся рядом с ним и начал рассказывать. Заключенные расположились на другой кровати и на полу, внимательно и с любопытством слушая горькую повесть моих страданий. Когда я закончил ее, одноглазый просипел недоумевающим баритоном:
— По всему видать, что ты контра мелкая. Чего же они в тебя так вгрызлись? Какое дело с тебя выдавить хотят?… Это до меня не доходит.
— И до меня тоже, — пожал я плечами…
К вечеру я приблизительно познакомился со всеми обитателями камеры. Здесь были собраны не просто 'бытовички', а сплошь воры-рецидивисты. Большинство из них пользовалось славой крупных урок и знаменитостей в уголовном мире Кавказа.
Выглянув утром из окна камеры, я понял, что нахожусь в главной городской тюрьме Пятигорска, расположенной на берегу реки Подкумок. Вдали высились крутые обрывы Горячей горы, а над нею нависла уходящая в небо кудрявая горная шапка Машука. Белые и блестящие под лучами солнца, стены санаториев на ее склонах кутались в свежую, сочную зелень каштанов и кленов, кое-где тронутую осенней желтизной.
Этот вид воли вызвал у меня тяжелый вздох. Сердце сжалось болью и тоской. И так захотелось хоть мгновение побыть там, среди зелени, чисто вымытым и одетым в белый костюм.
— Чего скучаешь? В санаторию захотел? Отсюда в нее попасть трудновато, — раздался за моей спиной сиплый голос.
Я обернулся. Одноглазый, покачивая головой, смотрел на меня с насмешливым сочувствием.
Все обитатели камеры урок очень уважали и даже побаивались одноглазого старика. В уголовном мире он был выдающейся и яркой фигурой.
Этот крупный грабитель магазинов и складов имел 14 различных кличек и фамилий и 12 раз убегал из тюрем и концлагерей. При поимках он всякий раз судился под новой фамилией и общая сумма приговоров у него составляла 105 лет лишения свободы.
Камера избрала одноглазого старостой, беспрекословно подчинялась ему и называла паханом. Мне он отрекомендовался так:
— Федор Гак. Бывший торговый морячок. Я высказал вслух свое удивление, вызванное его странной фамилией. Он объяснил мне:
— Это, братишечка, моя главная кличка. И самая старая. Ее мне дали, когда я из моряков на уркача переделался. Гак, братишечка, это крюк, за который буксирный тросе парохода цепляют…
В первые дни моего пребывания среди урок они относились ко мне недоверчиво и с легким презрением, но скоро такое отношение изменилось. Я старался держаться с ними по-товарищески, 'не лез в глаза начальству', т. с. не заискивал перед надзирателями, а склонностей к 'стуку' не обнаруживал. Часто возвращался в камеру с допросов избитым, но не 'раскалывался'. Все это вызывало у моих сокамерников невольное уважение ко мне. Они дали мне кличку: 'Мишка Контра'.
Приятель старосты, взломщик сейфов Петька Бычок однажды сказал мне:
— Ты, Мишка, свой парень в доску. Жаль только, что не уркач…
Тюремный режим в этой камере был значительно легче, чем в других. В отличие от общей массы 'врагов народа', урки пользовались некоторым снисхождением и поблажками со стороны тюремного начальства и управления НКВД. Им разрешалось играть в карты, шашки и шахматы, спать днем и покупать в ларьке съестные продукты. Они полчаса в день гуляли во дворе тюрьмы, а от своих приятелей получали с воли передачи.
Обычных в среде тюремной охраны конспирации и засекречиваний для урочьей камеры не существовало. Надзиратели, вызывая заключенных на допросы, просто выкрикивали их фамилии из коридора.
Связь с волей у них была хорошо налажена через уголовников, присужденных к небольшим срокам наказания и работавших на тюремной кухне, в бане и прачешной. Таким рабочим часто удавалось доставать пропуски в город путем подкупа некоторых мелких служащих тюремной администрации. Каждую передачу с воли надзиратели тщательно проверяли, но ничего запрещенного не находили. Все запрещенное, вроде ножей, иголок, лезвий для бритв, кокаина, спиртных напитков и писем, камера получала через баню, прачешную и кухню.
С первых лет советской власти уголовники были объявлены ею 'социально-близким элементом', а политические заключенные — 'элементом классово-чуждым, социально-опасным и вредным'. В результате, политических заключенных во время следствия терзали свирепым тюремным режимом и пытками на
