— Ты знаешь, кто у нас главные урки?
— Нет. Кто?
— Те, что в Кремле сидят. Вот это ворье! Сколько миллионов людей обчистили! Целую страну!
— О таких вещах даже в тюрьме разговаривать опасно, — остановил я его.
Он хлопнул меня по плечу широкой ладонью.
— Брось икру метать. Посреди нас стукачей нету. Камерную агитацию тут тебе не пришьют…
В другой раз Федор разговорился о причинах и следствиях революции.
— Революция в России, братишечка, от морячков пошла. В нашем флоте боцманы их так по мордасам лупцовали, как ни в каком другом. Ну, морячкам это не понравилось, они и сделали революцию. Потому их и называют красой и гордостью революции.
— Сделали революцию большевики, а моряки были только одним из орудий их борьбы, — возражал я ему. Он стоял на своем:
— Нет, браток. Революцию я очень даже понимаю. Участвовал в ней. И как она погибла, тоже видал.
— Когда же это она погибла? Что-то незаметно.
— Погибла она, братишечка, после того, как морячки пудриться начали, юбки надевать и кольца носить. Чапает это по улице обезьяна малайская вроде меня; грудь у ее бритая и пудреная, морда тоже, как у последней марухи. На пальцах по три кольца, а ноги в клешах побольше юбки. Из моряков сделались мы клеш-дугами пудреными и вот тогда-то сели коммунисты на нашу шею. Погибла революция и началась растреклятая советская власть. Да-а!..
— Что тебя заставило из моряка превратиться в… ну в общем, сменить профессию? — не без запинки задал я вопрос.
Федор ответил неохотно:
— Так вышло. После революции принимали во флот только проверенных. Коммунистов, стукачей, всякую шпану, а я…
Он махнул рукой.
— Семья у меня была неподходящая. Отец — капитан с Балтики царского режиму.
— И, наверное, фамилии известной? Голос его прозвучал угрюмо и с еще большей неохотой:
— Фамилию мою не знает никто. Даже корышу своему Бычку не говорю. На родичей не хочу урочье пятно класть.
— Значит они, все-таки, честные люди? — подмигнул я ему, намекая на наш недавний разговор.
— Честнее меня, — пробурчал он и отвернулся,
Среди кавказских грабителей Петька Бычок так знаменит, что они дали ему 'монархическую кличку': 'Король медвежатников'.
На уголовном жаргоне 'медвежатник' — это взломщик сейфов. В своем воровском ремесле Бычок был мастером и артистом. Урки в камере говорили о нем:
— Петька Бычок самый лучший замок вырывает из стали, как редиску.
По рассказам заключенных Петька, как взломщик, был первым на Кавказе и равных себе конкурентов не имел. 'Работал' всегда в одиночку, 'засыпался' редко, но во время схваток с милицией или агентами НКВД на него, как он говорил.'находило'. Спасаясь от опасности быть пойманным, он сокрушал на своем пути все, что попадалось под руку. Результатами таких схваток были или бегство 'блюстителей советских законов' с поля сражения или ранения ими Петьки. Всем отделениям НКВД и милиции Кавказа был дан приказ:
'При обнаружении на воле грабителя-рецидивиста Петра Бычкова (кличка — 'Бычок') стрелять в него без предупреждения'.
На его теле насчитывалось более дюжины шрамов от огнестрельных ранений. Из концлагерей и тюрем он бегал восемь раз и всегда удачно.
Бычок — тридцатипятилетний детина с круглой лунообразной физиономией и гороподобным телосложением. Сила рук у него необычайная. При мне он приводил в восторг урок, демонстрируя ее на решетке тюремного окна. Вцепившись руками в два массивных железных прута, он гнул их и приговаривал:
— Крепковатая решеточка, жулики. Но и лапочки мои не слабее. Гляньте, урки! Гнется она, сука. Ежели на меня найдет, так я ее вырву к чертовой матери.
Заключенные с хохотом подзадоривали его:
— Рви, Петя! Крой! Валяй!
Но Федор Гак строго останавливал силача:
— Брось, Петька! Отскочь от окна! Не нарывайся на попкину маслину. Или ты дырку в кумпол схватить захотел?
С тюремной вышки неслись крики 'попки':
— Эй, в камере! Пятое окно слева. Отойди от решетки! Стрелять буду!
Петька добродушно подмигивал на расходившегося часового и пятился вглубь камеры…
Этот силач обладал добродушным, простоватым характером и одной особенностью, очень редко встречающейся среди уголовников: он никогда не лгал. Способностей к вранью у него не было совершенно. Он даже не понимал, как это можно говорить неправду.
Урки эту его особенность мне объяснили так:
— Бычок слегка малахольный. Ну, вроде больной на голову. Одно из двух: или его пацаном мама вниз кумполом уронила или из-под угла мешком прибили. Он перед следователем, как у попа на исповеди, всю правду про себя выкладывает. Хотя других ни разу не завербовал…
Ко мне Петька как-то сразу почувствовал доверие и расположение. За несколько дней мы с ним сдружились. В минуту откровенности он просто и коротко рассказал мне свою биографию:
— В урки я пошел через революцию. Большевики, в двадцатом году, все папашины лавки и два дома отобрали. А при НЭП-е дали ему вздохнуть и стал папаша 'красным купцом', но не надолго. Начался тридцатый год и обратно у папаши лавку забрали. После этого нас в концентрашку свезли. Там папаша с мамашей померли, а я уцелел. Потом на волю сорвался и под чужой фамилией в рабочие фабричные пошел. Слесарем стал. Четыре года работал на фабрике, где стальные шкафы делают. Хорошо это ремесло узнал, любой замок открыть мог. Но гепеушники пронюхали, что я сын торговца из концентрашки бежавший и обратно меня туда погнали. Там я с урками закорышевал и порешил сделаться медвежатником…
Он вздохнул, помолчал и добавил с горечью:
— Другой жизни мне советская власть не дает!..
3. Алеша-певец
Вольной птицей, попавшей в клетку, бьется в камере песня.
Опершись плечом о сырую, слезящуюся грязными каплями стену и устремив глаза в клетчатый кусочек голубого неба за решеткой, поет вор Алеша. Его мягкий, но звонкий и сильный тенор, протяжно тоскуя, уносит на волю слова песни о ямщике:
— Степь да степь кругом, Степь широкая. А в степи глухой Умирал ямщик..
В камере тишина, как на концерте. Разговоры и ругань смолкли. Игральные колотушки отложены в сторону. На глазах некоторых заключенных слезы.
Человек поет и перед слушателями невольно рисуются далекие от тюремных стен картины: Бескрайная зимняя степь… Занесенная снегом кибитка и тройка лошадей… Умирающий на руках у товарища ямщик просит его 'передать поклон отцу с матушкой'…
Невыносимой предсмертной тоской и рыданием исходит голос певца:
— А жене скажи: Пусть не ждет меня…
Воры и убийцы грязными рукавами рубашек смахивают со щек слезы и тихо, еле слышно вздыхают.
