кончается для их жертвы обычно потерей нескольких зубов, сломанным носом и лопнувшими перепонками в ушах.
После слов старосты в камере, на несколько секунд воцарилось молчание. Все глаза обратились на меня. Большинство из них смотрело с любопытством, а некоторые — сочувственно.
— Чего молчите? Языки в животы втянуло? — сердито просипел Федор.
И добавил, копируя оратора на собрании:
— Кто желает высказаться? Прошу, товарищи! В порядке прений.
— Я желаю! — выскочил из угла Силкин и, боясь, что его перебьют, заторопился:
— Надо выбить бубну! Прогулка-то какая! Цельный час! Ух, ты!
Федор оттолкнул его локтем.
— Заткнись, стукач! Ты не нашей камерной хевры. Права голосу не имеешь. Комик гадючий!
Вслед за Силкиным высказались еще двое заключенных. Они тоже хотели прогулки. Мой страх перед избиением внезапно сменился злостью и я заорал на моих сожителей по камере:
— Вы не урки, а лягавые! С вами человек рядом спит, из одной миски баланду хлебает, на допросах мучается, а вы его, по приказу следователя, калечить хотите. Энкаведисту готовы пятки лизать… Ладно, бейте! Только потом от меня в камере ни одного слова не услышите. Буду молчать, как глухонемая рыба. Чтоб вас…
Тут я перешел к 'многоэтажным' выражениям, оформленным в высшем тюремном стиле. Один из урок с восхищением выпучил на меня глаза и воскликнул:
— Кр-расота! Это по-нашему. А ну, подбавь! Я 'подбавил', но в середине наиболее 'многоэтажного' ругательства Федор остановил меня, стиснув мое
плечо своей тяжелой и цепкой лапой.
— Погоди, Мишка! Не лезь в бутылку! Тебе еще бубну не выбивают, так чего ты глотку дерешь? Дай людям высказаться.
Его перебил Петька Бычок:
— Мишка на вас верно трепанулся. Все вы суки и лягаши. Человека за прогулку продаете. Я его и пальцем не трону. А из вашей гепеушной хевры уйду.
Бычка поддержал Алеша-певец:
— Кому бубну выбивать? Мишке? Да вы больные на голову! Он песню понимает, почти как я. А вы его лупцовать! Малахольные!
Яшка Цыган на своем чудовищном и еле понятном мне жаргоне объяснил, что Тарзан всегда нападал на людей в одиночку и ему, Яшке, как 'старшему тарзаньему брату', совсем неуместно 'нападать кучей'. Еще один уголовник сказал несколько слов в пользу прогулки, но за ним другой подошел к этому вопросу со своей чисто эгоистической точки зрения:
— Ежели мы Мишку покалечим, так он больше про заграничных бандитов трепаться не станет; он вот грозился. А без этого нам как же? Ведь у него язык очень здорово подвешен. Да хрен с нею, с прогулкой. Пускай лучшее треплется.
В этот момент я подумал о… Гамлете. Подумал, — да простит мне Шекспир, — кощунственно:
'Вас бы сюда, принц датский. Здесь бы вы убедились, что 'бить или не бить 'иногда поважнее, чем 'быть или не быть'. А смерть от яда иногда легче 'бубны' уголовников'…
В итоге обмена мнениями на уголовно-камерном собрании выяснилось, что из пятнадцати участвовавших в нем заключенных (не считая старосты и меня) четверо подали голоса за прогулку, а остальные — против. Последним высказался Семен Борисович:
— Я уже пожилой человек и мне очень хочется иметь немного лишнего свежего воздуха. Но на таких условиях лучше я не буду его иметь…
Староста вызвал того надзирателя, с которым разговаривал в коридоре:
— Вот что, надзирашка. Передай Островерхову, что нам на прогулку наплевать. И на его лысый кумпол тоже. Камера присудила так: Мишке Контре бубну не выбивать…
В тот день я понял душу советского уголовника и проникся уважением к ней. Это была, все-таки, не мелкая душа. Даже такая ценная, в условиях советской тюрьмы, часовая прогулка ее не соблазнила.
Когда обсуждение вопроса о 'бить или не бить' кончилось, я подошел к старосте.
— Спасибо, Федор. И тебе и твоим уркам. Этого я не ожидал. Он искоса подмигнул мне, легонько ткнул локтем в бок и просипел простуженным баритоном:
— А ты думал, что мы не люди? Что мы вроде гепеушников? Нет, братишечка! У нас тоже сердца с печенками имеются!..
Глава 9 ЖЕНЯ ЧЕРВОНЕЦ
Еще один новичек появился в нашей тюремной камере. Когда надзиратель втолкнул его сюда, урки разинули рты от изумления. Даже староста Федор Гак, видавший виды в десятках советских тюрем, и тот просипел своим простуженным баритоном:
— Тебя-то за что замели?
Удивляться было чему. К дверному косяку прижался спиной удивительно красивый мальчик не старше 13-и лет. Стройная маленькая фигурка, классической формы овал лица с тонкими чертами, нежной кожей и таким же румянцем, большие синие глаза, испуганно глядящие на нас из-под длинных пушистых ресниц, все это очень уж не подходило к компании постоянных обитателей советской тюрьмы, сохранивших в своей внешности совсем немного от образа и подобия человеческого. Даже только что коротко остриженная по- тюремному голова мальчика не портила его красоты.
— Да ты кто такой? Пацан или пацанка? А ну, повернись! — продолжал Федор, обращаясь к нему. — Ну, чего в молчанку играешь? Или у тебя язык в живот влез?
Мальчик закрыл лицо руками и горько заплакал. Страх и отчаяние, обида и безысходная мука слышались в этом плаче. Он плакал все громче и, наконец, упав на пол, забился в истерических рыданиях.
Я мигнул Федору и сказал ему шепотом:
— Не трогай его! Дай мне с ним поговорить!
Старик утвердительно кивнул головой. Я подошел к бившемуся в истерике мальчику и приказал ему отрывисто и грубо:
— Встань и замолчи!
Это на него подействовало. Он умолк и медленно поднялся с пола, испуганно глядя на меня.
— А теперь, — сказал я, смягчив голос, — сядем рядом на этой кровати и поговорим. Здесь тебя никто не обидит. Успокойся и запомни: слезы у заключенных не в моде… Вот, выпей воды.
Он выпил полкружки воды и успокоился.
— Если хочешь, расскажи нам, за что тебя арестовали, — предложил я ему. — Поделись с нами твоим горем и тебе станет легче.
Он начал рассказывать мягким и грудным голосом, напоминающим девичий. Вообще в его наружности, — как это сразу заметил староста, — было что-то женственное. Он был похож на очень молоденькую девушку, и даже его имя звучало не совсем по-мужски: Женя.
Отец Жени работал бухгалтером в городском земельном управлении Пятигорска, а мать — там же пиш-машинисткой. Женя учился в школе и обнаруживал большие способности к рисованию. В четвертом классе он, на школьной выставке картин и рисунков, получил первую премию. Учителя предсказывали ему будущность художника, но его юный талант никто не поддержал; среди партийных владык города меценатов не оказалось. Окончив пять классов школы, учиться дальше мальчик не смог. Отец его умер от сердечной болезни, мать же-вскоре после этого, простудилась и заболела.
— У нас совсем не было денег, — рассказывал Женя, — а доктор прописал маме дорогие лекарства. В больницах для нее не оказалось места; тогда много людей болело гриппом. Это было в прошлом году. Маме доктор велел пить молоко, а я не мог его купить. Я искал работы, но меня никуда не принимали, потому что мне было еще мало лет — только 12. Тогда пришел дядя Петя и сказал: —'Нарисуй мне червонец, чтобы он
