был, как настоящий. Я дам тебе за это три рубля'…
Федор Гак протяжно свистнул и просипел:
— Ого-го! Липовая монета, значит? Вот ты какой.
— Кто этот дядя Петя? — спросил я.
— Наш управдом. Мы жили в одной комнате жактовского дома.
— Скажите, хорошая была комната? — поинтересовался Семен Абрамович.
— Нет. Сырая. Полуподвальная, — ответил Женя.
— Так. Рассказывай дальше. Видишь, мы все внимательно слушаем и сочувствуем тебе, — подбодрил я мальчика…
'Дядя Петя' приходил каждый день вызывал Женю в коридор и давал ему 3–4 рубля. За это мальчик ежедневно рисовал по червонцу. Бумагу и краски он покупал в магазинах. Больная мать о 'художестве' сына ничего не знала. По наущению управдома, он говорил ей, что зарабатывает деньги рисованием плакатов и лозунгов в клубах. Постепенно у 'дяди Пети 'разыгрался аппетит. Он заставлял Женю рисовать в день уже по два червонца, а затем и по три и сбывать их на базарах колхозника! Мальчик отказывался от этого, но управдом пригрозил ему:
— Если ты не хочешь менять червонцы, то я донесу о тебе милиции. Мне, как члену ВКП(б), ничего не будет, а тебя посадят в тюрьму. Женя испугался угрозы и согласился. За год они вместе 'разменяли' фальшивых денег более, чем на 6.000 рублей…
Несколько дней тому назад на Женю свалилось сразу два несчастья. Его мать умерла от туберкулеза, а на базаре у колхозного воза с яблоками, при размене рисованного червонца, арестовали 'дядю Петю'. Избитый на первом же допросе ножкой стула, этот 'дядя' признался в сбыте фальшивых денег, но всю вину свалил на Женю.
— Вчера арестовали и меня… и вот… привели сюда, — со слезами на глазах закончил он свой рассказ.
Мальчика мы утешали все вместе. Закоренелые воры-рецидивисты, у которых, казалось, их профессия и скитания по тюрьмам и концлагерям вытравили все человеческие чувства, вдруг эти чувства обнаружили. Они ободряюще хлопали Женю по плечу и, стараясь смягчить свои грубые, пропитые и простуженные голоса, говорили:
— Не дрефь, жулик! Таких пацанов, как ты, в кичмане долго не держат. Пойдешь на волю.
В их голосах звучали ласковые нотки, но искренности не чувствовалось. Они сами не верили своим словам. Федор Гак молча стоял в стороне и, прислушиваясь к говору урок, с сомнением покачивал головой. Его единственный остро-внимательный глаз смотрел на Женю с жалостью и сочувствием. Наконец, старик вздохнул и произнес вполголоса:
— Пропадет, пацан! А жаль! Такой он красивый и блестящий! Как новенький золотой червонец…
Последнее слово старого вора с этого момента прилипло кличкой к имени мальчика. Урки стали звать его 'Женя Червонец'.
Характер мальчика был под стать его внешности: мягкий, застенчивый, легко поддающийся чужому влиянию и в то же время ласковый и чуткий. Во мне он сразу почувствовал наиболее симпатизирующего ему человека в камере. Когда любопытство заключенных было удовлетворено его рассказом, и они снова занялись, прерванной на полчаса, картежной игрой, он шепотом попросил меня:
— Если можно, я буду здесь… около вас… Хорошо?
— Хорошо, Женя, — согласился я.
Мы уселись вдвоем на моем матрасе, и я до позднего вечера разговаривал с ним обо всем, что только приходило в голову, стараясь хоть немного облегчить первые' и наиболее тяжелые часы заключения маленького арестанта и тем отвлечь его от мрачных мыслей.
В один из моментов нашей беседы он спросил меня:
— Можно мне узнать ваше имя и отчество?
— Ну, конечно, — ответил я. — Михаил Матвеевич.
— Я буду называть вас дядей Мишей. Хорошо? — Если тебе так нравится, — хорошо… Около одиннадцати часов вечера заключенные стали укладываться спать. Староста и явившийся утром с допроса избитым Яшка Цыган расположились на кроватях, а остальные разбросали по полу матрасы. Лишнего матраса для Жени в камере не было и он, нерешительно оглядевшись вокруг, снял с плеч свою старенькую летнюю курточку и, присоединив к ней фуражку и полотенце, начал из этих вещей устраивать себе, в сторонке от всех, подобие ложа.
— Женя! Ты чем там занимаешься? — спросил я, подмигивая старосте.
— Вот… постель стелю… спать, — смущенно запинаясь и покраснев, ответил он.
— Брось! На одной курточке спать и жестко и холодно. Лучше попроси старосту и он достанет тебе матрас у надзирателей.
— Боюсь! Он рассердится, — прошептал мальчик.
— А ты попробуй! Может быть, он и не такой уж страшный, каким кажется.
Федор Гак обладавший хорошим слухом, разобрал несколько фраз из нашего разговора и его глаз с любопытством обратился на Женю. Мальчик робко подошел к нему и, весь красный от смущения и страха и опустив глаза, несмело попросил:
— Пожалуйста… если можно… матрас… Дядя Миша меня к вам послал!
Угрюмое лицо Федора расплылось в улыбке.
— Ишь ты! На матрасе поваляться захотелось? А ты чем мне за это отквитаешь?
— У меня ничего нет. Вот одно полотенце. Улыбка на лице старика стала еще шире.
— Будешь меня называть: дядя Федя?
— Буду, — обрадованно подхватил мальчик.
— Ну-ка, назови!
— Дядя Федя!
— Красиво получается… Ладно! Достану. А полотенце держи при себе. Пригодится… Эх ты, пацан!.. Федор крикнул улегшемуся у порога Петьке Бычку:
— Петька! Стукани в дверь! Скажи надзирашке: староста матрас требует!
Бычок вызвал надзирателя. Тот, выслушав требование старосты, заупрямился:
— Матрасов больше нету! И так их к вам сволокли, чуть не со всей тюрьмы!
— Как это нету?! — заревел Федор на весь тюремный коридор.
— Чтоб сию минуту был! Из своей хазы приволоки!
— Дядя Федя, не надо! Я и без него обойдусь, — испуганно воскликнул Женя.
— Замолчь, пацан! Не встревай в мой приказ! — рявкнул на него старик.
Женя затрясся от страха и бросился ко мне, ища защиты. Я загородил его от разъяренного старика, но тот уже не обращал внимания на мальчика. Весь свой гнев он обрушил на упрямого надзирателя и, обложив его длинной и многоэтажной руганью, в заключение предъявил ультиматум:
— Или в камере будет еще один матрас, или не будет ни одного. Мы их все порвем и… тебя вместе с ними…
Через несколько минут надзиратель принес матрас… Тюремная администрация побаивалась Федора Гака и его беспокойных урок. Никому из тюремщиков не хотелось получить удар ножом или пулю в спину от 'гуляющих на воле' приятелей старого вора…
Первые дни своего заключения Женя очень боялся Урок и когда они начинали спорить или драться между собой, испуганно жался ко мне. Но скоро он освоился с бытом камеры, и ее обитатели уже не вызывали у него прежнего страха. Мальчик принимал участие в их разговорах, играл с ними в шахматы, но от картежной игры отказывался по моему совету, а, главное, потому, что ему нечего было проигрывать.
Никто в камере Женю не обижал. Наоборот, урки ему симпатизировали. Причиной этого был разительный контраст между мальчиком и ворами и то, что они, даже в тюрьме, не утратили человеческого чувства прекрасного…
На одной из прогулок в тюремном дворе Женя нашел несколько кусков угля и кусок мела. Он очень обрадовался находке и, вернувшись с прогулки в камеру, принялся рисовать на стене. Урки с интересом наблюдали за его работой, и не успел он окончить рисунок, как они разноголосым хором заорали:
