подавляли их своей массой и отряд начал таять в боях.
За год до этого северо-кавказские абреки предложили Тихону Ефимовичу объединиться с ними и уйти из степей в горы. Атаман тогда ответил им:
— Супротив большевиков в горах воевать кажный сумеет. А мы их тут, в степи бьем и бить будем.
Теперь же он сам решил увести в горы отряд, в котором осталось лишь 15 бойцов. Но было поздно: путь в горы загородили войска НКВД. Несколько раз пытался отряд прорваться к горам, но его отбрасывали обратно и, наконец, прижали к берегу Волги. Там, в прибрежных камышах и произошел последний бой между 'сальскими ковбоями' и энкаведистами. Тихон Гринь и еще четверо казаков были ранены и захвачены в плен, а остальные — убиты. Раненых вылечили и посадили в главную тюрьму столицы Калмыкии — города Элисты.
Первая тюремная камера, в которую попали Тихон Гринь и четверо его 'ковбоев', находилась под тиранической, издевательской и грабительской властью урок. Их было только тринадцать, но им беспрекословно подчинялись более сотни заключенных.
Себя урки называли 'чертовой дюжиной', своего вожака Митьку — 'атаманом Сатаной', а свою власть в камере — 'сатанинской'. Эти громкие названия совсем не соответствовали положению, занимаемому их обладателями в уголовном мире Северного Кавказа. Митькина шайка состояла из молодой 'шпаны', т. е. мелких жуликов и базарных воров в возрасте от 17 до 20 лет. Самому Митьке, юркому, низкорослому, лысому и довольно щуплому на вид, но очень нахальному пареньку было 22 года. Шайка, в полном составе, 'засыпалась' и была во время милицейской облавы переловлена на элистинском праздничном базаре.
Эта мелкая 'шпана', презираемая и третируемая на 'воле' более крупными уголовниками, в тюремной камере развернулась во всю. Она нещадно грабила политических заключенных и 'бытовичков', всячески издевалась над ними и превращала их в своих слуг. Немногие передачи с воли не доходили до тех, кому были адресованы. Митька Сатана, сам себя назначивший старостой камеры, получал их от надзирателей и делил только между урками. Попадавшего в камеру новичка сейчас же проигрывали в 'колотушки'; проигрывали не только вещи, но даже их владельца, которого выигравший урка брал 'в услужение холуем'. Только паек заключенного был неприкосновенным в камере; 'шпана' боялась нарушить неписанный 'закон о пайке', установленный крупными уголовниками в тюрьмах и концлагерях Северного Кавказа.
Вся работа по камере, ее уборка, мытье пола, вынос параши производились только политическими и 'бытовичками'. В полдень, после обеда, 'шпана' укладывалась спать во всех четырех углах камеры, а своим 'холуям' приказывала:
— Ну, гниды, начинайте мелькать перед волчком? Да без остановок!
'Мелькание' состояло в том, что несколько десятков заключенных ходили и толпились перед дверью, скрывая спящих от глаза надзирателя, через каждые 3–5 минут заглядывавшего из коридора в дверное окошечко, называемое 'волчком'.
Отнюдь не редкостью в камере были и такие приказания 'шпаны':
— Почеши мне спину!
— Поищи у меня в голове!
— Выпроси у надзирашки теплой воды и помой мне ноги!
Особенно изощрялся в издевательствах над заключенными Митька Сатана. Излюбленный им издевательский способ назывался 'давать раза'. Избрав себе очередную жертву, тщеславный и уверенный в том, что он похож на многих знаменитых людей, Митька начинал приставать к ней:
— Эй ты, гнида! А ну, скажи: похожий я на Юлия Цезаря?
Заключенный спешит ответить:
— Похож.
И торопливо добавляет:
— Очень похож. Точная копия. Физиономия Митьки кривится в гримасу. — Не так отвечаешь, гнида, — цедит он сквозь зубы и приказывает одному из урок:
— А ну, Васька, дай ему раза!
Урка охотно исполняет приказание вожака. Удары градом сыплются на голову заключенного. Тот, увертываясь от них, вопит:
— Постойте! Не бейте!.. Как же тебе отвечать?
— Так отвечай: очень похожий, товарищ атаман Сатана.
— Ладно! Чорт с тобой! Очень похож, товарищ атаман Сатана!..
— Через почему же я на него похожий? — продолжает допрос Митька.
— Вообще… лицом и… характером, — мнется допрашиваемый.
— Непонятно! Петька, дай ему еще раза!
— Ой! Не надо! Довольно!
— А ты правильно отвечай, гад. Ну?
— Юлий Цезарь тоже был лысый, — выпаливает заключенный.
Это объяснение приводит Митьку в бешенство. Ни малейшего намека на лысину, даже на чужую, он не выносит. Голос вожака урок оглушительным визгом взвивается в камере:
— Ах ты, контриковая гадюка!.. Борька! Сашка! Федька! Раза ему! Тройную порцию!..
Такие издевательства над беззащитными заключенными длились иногда часами. Беззащитным же большинство камеры оказалось потому, что ни разу не попробовало объединиться и противопоставить тринадцати уркам свою силу сотни человек. Справиться с трусливой 'шпаной', которая заискивала и пресмыкалась перед надзирателями, заключенные смогли бы без труда, но у них не было того, что составляет одну из основ существования уголовников и на воле и в тюрьме: все — за одного, один — за всех.
Гиганта Тихона митькина шайка тронуть не решилась, но самого молодого и наименее сильного на вид из его казаков начала проигрывать в 'колотушки' сейчас же, как только он вошел в камеру. Казака проиграли быстро и подступили к нему с требованием:
— Скидывай робу! Получишь сменку! Казак воспротивился. Его кулаками сбили с ног, но здесь вмешался Тихон Гринь. Он растолкал урок и, загородив собой 'проигранного', коротко бросил:
— Не трожь!
Митька, размахивая руками, подскочил к нему.
— Как это не трожь? Они по моему приказу. Знаешь, кто я такой?
— Не знаю, и знать не хочу, — спокойно ответил гигант.
— Я староста камеры и пахан урок, атаман Митька Сатана.
— Не верится, — усмехнулся Тихон.
— Через почему это не верится? — задал вопрос вор, удивленный неожиданностью замечания.
— Виду атаманского, братка, у тебя нету. И солидности тоже. Не бывают атаманами этакие лысые крысы — усмехаясь объяснил казак.
Митька дико взвизгнул и бросился на него с кулаками. Тихон пинком ноги отшвырнул его метра на три. Распластавшись на полу и лязгая зубами от ярости, вор, вместе со слюной, выплюнул приказ своей шпане:
— Выбейте ему бубну!
И начался в камере бой, невиданный со времен основания элистинской тюрьмы. Пятеро еще не оправившихся от ран казаков дрались против 'чортовой дюжины' сильных, увертливых и закаленных жизнью урок; дрались жестоко, не щадя ни себя, ни противников. Остальные заключенные, сгрудившись в углах камеры, со страхом наблюдали это побоище.
Урки стали одолевать казаков и, пожалуй, одолели бы, если б не было среди них Тихона Гриня. Видя, что воровская сила ломит силу казачью, он вырвал из земляного пола врытый туда ножками огромный стол и, приподняв его над головой, громыхнул басом:
— Сдавайсь! Как лягушат передавлю! Стол угрожающе раскачивался над Митькой и двумя, дравшимися рядом с ним, урками. Вожак 'шпаны' струсил и, упав на колени, запросил пощады. Бой кончился.
В камеру вбежали дежурный и два надзирателя, не рискнувшие сунуться сюда во время драки и ожидавшие в коридоре ее окончания.
