оппозиции принадлежат очень многие журналисты. На всех тюрем нехватит.
— Не беспокойтесь! Хватит! Придет время, когда всех 'дикарей' и сочувствующих абрекам энкаведисты пересажают. Вот только до самих абреков добраться у них руки коротки. В горы, к хорошо вооруженным людям не очень-то сунешься.
— Островерхов еще на первом допросе сказал, что мои связи с абреками и 'дикарями' его не интересуют.
— Как знать! В НКВД положение часто меняется. Впрочем, вас могли сунуть к нам и по ошибке или в спешке. Это в тюрьме тоже иногда случается…
Такие объяснения дал мне староста камеры 'настоящих' в первый день моего пребывания среди них. С течением же времени я заинтересовался вопросом:
сколько настоящих преступников, уголовных и политических, находится приблизительно хотя бы в процентах, в общей массе узников советских тюрем? Суммируя свои и других заключенных наблюдения и подсчеты, я пришел к следующим выводам:
Энкаведисты вполне правы, когда говорят: 'Мы невиновных в тюрьмы не сажаем и в лагеря не посылаем'. Действительно, ни я, ни мои коллеги по тюремным камерам ни одного невинного в тюрьмах не встречали. Все заключенные были виновны с точки зрения советской власти. Различие между ними заключалось лишь в том что одни уже совершили какие-то преступления, а Другие могли их совершить в будущем. Вот последних и сажали из соображений 'политической профилактики', производя массовые посадки тогда, когда для новых государственно-каторжных строек требовалась даровая рабочая сила. Периодически такие посадки власть превращала в чистки страны от ее ненадежных или не совсем благонадежных граждан. Тогда в тюрьмах и лагерях нехватало мест для заключенных.
Все население Советского Союза это кандидаты в тюрьму и концлагерь. Абсолютно 'невинна' перед советской властью лишь та кучка, которая в, данный момент сидит в Кремле и держит эту власть и руках. Если же кто-либо из этой кучки зазевался и выпустил из рук государственные вожжи, то клеймо 'врага народа' и тюремная решетка ему обеспечены.
Среди некоторой части населения СССР, а затем и за границей распространилось мнение, что будто бы во времена 'ежовщины' советские тюрьмы и концлагери были переполнены невинными. Это мнение ошибочно. Виновны были все заключенные, хотя к большинству из них вполне применимы слова крыловской басни:
'Виновен ты уж тем, что хочется мне кушать'.
Или они же, перефразированные Костей Потаповым, 'приблизившим' их к кремлевским владыкам:
'Виновен ты уж тем, что хочется мне жрать, пить, все жизненные блага иметь, на твоей шее сидеть и за власть держаться'.
Количество 'виновных' этой категории в тюрьмах-Северного Кавказа, в 1937-38 годах, составляло приблизительно не меньше 55 процентов к общей массе заключенных. 'Бытовичков', т. е. арестованных за так называемые 'бытовые преступления' (убийства, изнасилования, хулиганство, растраты, взяточничество, мошенничества и т. д.) было до 12 процентов и профессиональных уголовных преступников (урок) — до 8 процентов.
Приблизительно 25 процентов давали тюрьмам как раз те 'настоящие', типы которых я описал в предыдущих эпизодах этой главы, люди, совершившие определенные политические преступления. Крупных с точки зрения советской власти преступников, как Тихон Гринь или Ипполитов, среди них встречалось сравнительно мало (таких энкаведисты ловить не умеют и попадаются им такие редко и случайно).
Большинство 'настоящих', подобно Косте Потапову и Карлу Фогелю, попало в тюрьму 'за язык', по тюремной терминологии именовалось 'язычниками' и обвинялось в антисоветской агитации. В эту категорию заключенных входили и 'анекдотчики', все преступления которых заключались в том, что они рискнули, где-то и кому-то, рассказать антисоветский анекдот.
Во времена 'ежовщины' в северо-кавказских тюрьмах много сидело и молодежи, оппозиционно настроенной по отношению к советской власти и партии большевиков, такой молодежи, типичными представителями которой являются есенинцы Витя и Саша. Было среди 'настоящих' также значительное количество арестованных за связь с абреками и переписку с родственниками за границей.
Цифры, приведенные мною выше, характерны не только для Северного Кавказа. Примерно такими же они были в тюрьмах и других местностей страны с 1936 по 1938 год. Иногда количество отдельных категорий заключенных увеличивалось или уменьшалось, но не более, чем на 2–3 процента.
Итак, четвертую часть населения советских тюрем в годы 'ежовщины' составляли настоящие политические преступники, из которых каждый имел на воле родственников, друзей и знакомых. Этот факт свидетельствует о непримиримости народов России к антинародной власти большевиков даже во времена жесточайшего разгула красного террора. Если в тюрьмах сидят сотни тысяч 'настоящих', не приемлющих советскую власть, то сколько же их на воле?…
Энкаведисты заявляют, что ими в лагерях яко бы производится 'перековка' и 'переплавка' заключенных трудом и будто бы преступники там превращаются в 'сознательных советских граждан'.
С такими 'перекованными 'и 'переплавленными' я сидел в некоторых тюремных камерах. Это были коммунисты и комсомольцы, красные партизаны и ответственные советские работники, арестованные после отбытия срока концлагерей во второй и даже в третий раз. Лагери их действительно 'перековали' и 'переплавили',но только наоборот, превратив в заклятых врагов советской власти.
Такие редко выходят на 'волю', но все же выходят. И пополняют там ряды 'настоящих'.
Тюремный режим нашей камеры мягче, чем во многих других. Не запрещается спать днем, играть, если есть во что, петь и громко разговаривать, хотя все это официально и не разрешено. Только от 'воли' мы строжайше изолированы: никаких писем, передач и сообщений.
Надзиратели обращаются с 'настоящими' вежливо, а следователи относятся к ним с невольным уважением, как к врагам, не скрывающим своих чувств и убеждений. Бьют и пытают на допросах 'настоящих' редко. В этом нет необходимости; из явных политических преступников, в большинстве случаев признавшихся, незачем делать искусственных 'врагов народа' и добиваться от них вымышленных показаний.
Классовой ненависти к 'чуждому элементу', к 'бывшим', так упорно насаждаемой советской властью на 'воле', внутри НКВД, за редкими исключениями, не существует. Этот пережиток первых лет Чека к середине тридцатых годов совершенно выветрился. Фанатиков и садистов теперь также редко встретишь в НКВД; их сменили ремесленники, мастера допросных и пыточных дел. Но одного князя, одного сына бывшего царского губернатора и нескольких детей купцов и богатых в прошлом крестьян я встретил среди следователей и теломехаников. От бывших пролетариев и беспризорников они отличались лишь более утонченными 'методами физического воздействия'.
Камеры 'настоящих' имеются во всех тюрьмах больших городов и административных центров СССР. Для заключенных существуют только три пути из них: на расстрел, в политический изолятор или концлагерь строжайшей изоляции; на волю же отсюда вырываются лишь очень редкие счастливцы.
Как выяснилось впоследствии, в камеру 'настоящих' я попал по ошибке. Загнал меня сюда помощник Островерхова, во время служебной командировки последнего в какой-то отдаленный район Северного Кавказа.
За такую 'служебную халатность' помощнику следователя дали выговор и сутки карцера. Это наказание им было вполне заслужено, так как жизнь среди смелых, яе сдавшихся советской власти 'настоящих' (если не считать Фогеля) укрепила у меня волю и силы к сопротивлению следователям.
12. Басмач
— Не трогай моя рука!
Человек в рваном полосатом халате быстрым прыжком отскакивает назад и упирается спиной в стальной квадрат двери. В его больших черных глазах, сквозь тюремную муть, жгучими искрами сверкает огонь злости и страха.
