развлекают заключенных, но и помогают им легче переживать тюремное заключение. Перенося слушателей в другие страны, повествуя о героях, о борьбе сильных, волевых людей и конечном торжестве правды и добра над злом, 'живые книги' отвлекают заключенных от окружающей тяжелой обстановки, дают им часы отдыха и вдохновляют на сопротивление врагам: следователям и теломеханикам. В благодарность за рассказы заключенные предоставляют лучшие места в камерах 'живым книгам 'и подкармливают их, когда это возможно.
Репертуар рассказчиков разнообразен и бесконечен. За пять с лишним месяцев в общей подследственной я услышал 'Дон Кихота' Сервантеса и повести Гоголя, 'Утраченные иллюзии' Бальзака и рассказы М. Зощенко, почти всего Пушкина, Лермонтова и больше десятка романов Брешко-Брешковского, 'Трех мушкетеров' и 'Графа Монте-Кристо' Дюма, 'Братьев Карамазовых* Достоевского, 'Бравого солдата Швейка' Я. Гашека и многое другое, среди которого были и книги без названий, и произведения позабытых авторов, и сочинения самих рассказчиков и сотни анекдотов.
Следственный аппарат НКВД и тюремное начальство ведут борьбу против 'живых книг', но победа почти всегда остается за последними. Как в самом деле узнать надзирателю, рассказывается что-либо в камере или нет? Он входит в камеру — рассказ обрывается, он уходит — рассказ продолжается снова. Правда, по доносам ^стукачей' рассказчиков сажают в карцер или 'приши-вают' им дополнительные обвинения в камерной антисоветской агитации, но это мало помогает энкаведистам. На всех рассказчиков карцеров нехватит, а лишний параграф 58-й статьи итога следственного дела не меняет. И с ним, и без него заключенный все равно получит концлагерь или расстрел. 'Живые книги' в советских тюрьмах есть и будут. Живое слово энкаведистам не запретить.
В общей подследственной за рассказывание пострадало несколько человек, в том числе Лавринский и Карпушин. Каждому из них 'пришили десятку', т. е. обвинение в камерной антисоветской агитации по десятому параграфу 58-й статьи.
На одном из допросов Островерхову вздумалось наградить этим параграфом и меня.
— Ведете в камере агитацию! Придется дополнить ваше дело десяткой, — заявил он мне.
— Никакой агитации не веду! Ваши сексоты вам наврали, — возразил я.
— Как не ведете? А всякие басни, которые вы рассказываете подследственникам? Это что?
Мне совсем не хотелось получить еще одно обвинение к уже имеющимся. Поэтому на его вопросы я ответил, подлаживаясь под советскую пропаганду:
— Я рассказываю о Шерлоке Холмсе. В написанных о нем рассказах Конан-Дойля показано бессилие буржуазной полиции в деле раскрытия уголовных преступлений. Полиция, тренированная исключительно для борьбы с рабочим классом, принуждена пользоваться услугами частных сыщиков в уголовных делах. Где же здесь антисоветская агитация?
Островерхов кисло ухмыльнулся. Вероятно, он в этот момент подумал о бессилии не буржуазной, а совсем иной 'полиции'.
— Могу привести вам другой пример, — продолжал я. — Недавно в камере я рассказывал мемуары Элмера де-Латюд, просидевшего в Бастилии сорок лет. Разве это агитация? Ведь у нас на такие сроки не сажают.
— Сажают и на большие, кого надо, — махнул он рукой, — но дело не в этом. Ваши росказни мне не нравятся. Они мешают заключенным думать о своих преступлениях и раскаиваться в них. Прекратите вашу камерную болтовню или заработаете дополнительное обвинение. Я вспылил:
— Мне на это обвинение наплевать! Вы готовите меня к крупному процессу и включаете в него пустяковый параграф. Обвиняете в шпионаже и пристегиваете к нему какую-то разнесчастную агиташку. Кому это нужно?
Мои слова и нахальный их тон на него подействовали. Я был отправлен в камеру, увернувшись от 'десятки' и не получив дополнительного обвинения.
Заключенным я рассказывал, главным образом, о бандитах и сыщиках, как существовавших в действительности, так и выдуманных писателями. Мои рассказы имели успех у слушателей. Их слушали с интересом и задавали много вопросов. Это не удивительно. 'Легкое чтение' пользуется наибольшим спросом в тюрьме.
Успехи мои, как рассказчика, начались еще среди урок, в камере 'социально близких'. Первый рассказ о Шерлоке Холмсе не дал даже намека на успех. Уркам он не понравился.
— Чего ты нам бузу заливаешь? Где это видано, чтоб лягаши побивали самых мировых урок? Слушать тошно, — критиковали они меня.
Тогда я стал переделывать Пинкертона, Холмса, Ника Картера, Лекока (да простят они мне), награждая лаврами побед исключительно бандитов и воров. Леблановского Арсена Люпена я преподносил слушателям в 'чистом виде'. Там ничего не требовалось изменять. Подобные рассказы приводили уголовников в дикий восторг. В награду за них они подкармливали меня, дали хорошее место в камере и, наконец, начали считать 'своим в доску'…
Один из моих рассказов в общей подследственной был неожиданно прерван. Вызвали с вещами Петьку Бычка. Он растерянно заморгал ресницами и, разведя руками, сказал плачущим голосом:
— Что же это, а? Как же я без тебя, Мишка, буду? Зачем же это они, а? Ну и брали бы нас вместе.
Собирая свои вещи, он бросал их в мешок не глядя и плакал. У меня глаза тоже были мокрые. Только теперь я понял, насколько сдружился с этим вором и взломщиком, который, не в пример многим 'честным людям', обладал большой человеческой душой, не испорченной большевизмом.
Перед уходом Петька сообщил мне, на всякий случай, адреса тайных и самых надежных 'малин' — воровских убежищ в Пятигорске и Кисловодске. С его стороны это было наивысшее доверие ко мне.
Прощались мы, как навсегда расстающиеся близкие друг другу люди, с объятиями и поцелуями…
Вечером меня просили продолжать рассказ, прерванный, по мнению слушателей, на самом интересном месте. Вместо него я рассказал другой, о жизни 'короля медвежатников' Петьки Бычка. Он был не хуже приключений Арсена Люпена.
А несколько суток спустя Петьку расстреляли.
Глава 19 ПРАКТИЧЕСКИЙ МАРКСИЗМ
Рассказы в общей подследственной вызвали у коммунистов и комсомольцев зависть, а затем и нечто, вроде соревнования. Посовещавшись между собой, они решили организовать для нас чтение лекций о марксизме, а также по истории классовой борьбы и большевистской партии.
Первые три лекции им удалось прочесть, но на четвертой камера воспротивилась и слушать не пожелала. Бывший меньшевик Рашевский от имени беспартийных, составлявших в это время камерное большинство (52 процента) и присоединившихся к нему двух десятков коммунистов и комсомольцев, заявил лекторам:
— Хватит вам, товарищи, партийной чепухой заниматься. Здесь не политшкола. К тому же, голодные желудки в наши головы марксизму и классовой борьбе пролезть не дают…
Однако, лекции все же вызвали реакцию у беспартийных заключенных и примкнувших к ним коммунистов и комсомольцев, но обратную тому, чего ожидали лекторы и организаторы 'лекционного курса'. В камере стали откровенно и ядовито издеваться над Карлом Марксом и его теориями.
После четвертой, неудачно начатой и незаконченной лекции, беспартийные говорили коммунистам:
— Ваш Маркс тоже виноват во всей этой 'ежовщине'. С него начало пошло. Не будь Маркса, не было бы и Ежова.
— Без Маркса да Ленина со Сталиным жили бы мы сейчас по-старинке и в тюрьме не сидели.
— Ежовщина — это продолжение марксизма.
— Маркс — теория, Ежов — практика.
— Черта бородатого Маркса в нашу бы камеру. Да остричь его, как нас, под машинку наголо. Вот был бы красивый. Лучше, чем на портретах.
Коммунистические организаторы еле успевали отвечать на эти реплики вернее отругиваться от них.
