Сам он шагал по кабинету из угла в угол, старательно обходя что-то на середине своего пути. Присмотревшись к тому, что обходил теломеханик, я увидел… таракана. Большой и жирно-рыжий, он неторопливо полз по полу, часто останавливаясь и поводя длинными, торчащими вперед усами…
Время ожидания в следовательском кабинете тянется томительно-медленно, как этот ползущий таракан. А Кравцов все ходит и ходит, шагами отсчитывая секунды и, подобно маятнику не точных часов, каждый раз отклоняясь в сторону.
Однообразное хождение телемеханика постепенно все более раздражает меня и, наконец, не выдержав, я зло бросаю ему:
— Да задави ты его!
Он останавливается. Смотрит на меня в упор дымчатым взглядом и, еле раздвигая тонкие губы, шелестит:
— Зачем давить? Таракан тоже жить хочет!.. Удивление и злость смешиваются у меня в обрывки яростных выкриков:
— А люди? А я? Мы не хотим жить? Таракана пожалел, а нас мучаешь! Палач!
Он ответил спокойно-тихим тоном:
— Не по своей воле мучаю! Мне приказывают! Профессия такая…
— И таракана задавишь, если прикажут?
— Задавлю…
— Ну, задави!
— Ты не следователь! Приказывать не имеешь права!
Его тупо-спокойные ответы увеличивают мою злость. Брызжа слюной от ярости, я кричу ему:
— Черт тебя побери вместе с твоей профессией! Склонившаяся надо мной физиономия теломеханика резко меняется. На ней уже нет ни следа всегдашнего спокойствия и невозмутимости. Я вижу перед собой не окаменелые черты лица, а дрожащие от страха губы и щеки. Дымка из глаз разошлась в стороны и из щелей между нею глядит непонятная мне боязнь чего-то.
— Ты брось про это болтать? — говорит он мне, запинаясь.
— Про что? — удивленно спрашиваю я.
— А вот последнее, что ты сказал.
— Про чертей, что-ли?
— Д-да…
Нелепое предположение заставило меня расхохотаться.
— Неужели ты в чертей веришь? — спрашиваю я сквозь смех.
— Как не верить при нашей работе? — тихо произносит он. — Без них откуда бы такие профессии взялись?
— Может быть, ты и в Бога веруешь?
— Нет! Не верю!
— Почему же?
— Бога нет!
— Ты в этом убежден?
— Да! Был бы Бог, так ничего этого не существовало бы!
— Чего?
— Ну, НКВД, следователей, теломехаников… В тюрьме я не раз слышал, что многие энкаведисты очень суеверны и, не веруя в Бога, верят в сатану, чертей и тому подобное. Я сомневался в достоверности этого, но вот теперь энкаведист Кравцов подтвердил то, о чем мне рассказывали заключенные…
Мою беседу с теломехаником прервало появление Островерхова. Он торопливо вошел в кабинет и, даже не поздоровавшись приторно-любезно со мной, как это обычно делал, заговорил отрывистым тоном делового и очень спешащего человека:
— Мне страшно некогда. Масса дел. Сейчас вы увидите одного вашего приятеля. Очная ставка, да-да. В моем распоряжении только четверть часа. Поэтому, дорогой мой, прошу вас не затягивать времени. На задаваемые вам вопросы отвечайте коротко. И, пожалуйста, без лишних рассуждений.
— А вы, товарищ Кравцов, — повернулся он к тело-механику, — пока свободны. Если потребуется, я вас вызову.
'Опять для меня вызовет', — тоскливо подумал я.
Выходя, Кравцов столкнулся в дверях с человеком и вежливо, даже слегка поклонившись, чего я никак не ожидал от телемеханика, уступил ему дорогу. Бросив быстрый взгляд снизу вверх на вошедшего человека, я вскрикнул от удивления и приподнялся со стула навстречу ему.
Это был мой сослуживец и приятель Веньямин. Он нерешительно и как-то боком сделал шаг ко мне.
— Михаил…
Островерхов резким окриком сейчас же остановил его:
— Подследственный! Не разговаривать! И приказал ему, кивнув головой, на стоящий у стола стул:
— Сядьте здесь! Лицом ко мне! И запомните: никаких лишних разговоров!
Затем он сел за стол в кресло и занялся перелистыванием двух папок с бумагами, видимо, наших следственных 'дел'…
Я рассматриваю сидящего в полупрофиль передо мной Веньямина. Он сильно исхудал, осунулся и постарел. Виски и затылок совсем седые. На воле этого не было, ему всего лишь 27 лет. Лицо у него 'тюремное', такое же, как и у меня: с глубокими впадинами щек и серо-синеватой безжизненной кожей.
Одежда на нем добротная и новая: меховой полушубок, новые ватные штаны, валенки и ушастая шапка, которую он мнет в руках. В сравнении с ним я — жалкий оборванец. Глядя на него, невольно думаю:
'Значит, Веньямин 'признался во всем' и в награду за это получил передачу. Наверное его жена истратила на нее свои последние деньги. Такая передача стоит дорого, а зарабатывал он не больше моего. Признался, значит, Веньямин. Выбили из него показания… Может быть и мне… по его примеру?'
С усилием отогнав последнюю мысль, продолжаю рассматривать приятеля. Руки у него забинтованы и иогти как-то странно торчат в стороны. Бедный Веньямин! Они били его по рукам или выворачивали их. А может быть, делали с ними что-либо еще хуже.
Он искоса смотрит на меня и, встретившись со мною глазами, тяжело вздыхает и опускает голову.
Оторвавшись от перелистывания бумаг, Островерхов обращается к нам официально и даже несколько торжественно:
— Граждане подследственные! Следствие решило дать вам очную ставку. Рекомендую отвечать на мои вопросы коротко и точно, в словопрения и споры не вступать и не относящихся к делу вопросов друг другу не задавать. Предупреждаю: чистосердечные показания на очной ставке облегчат вашу участь, а вводящие следствие в заблуждение ухудшат ее… Итак, приступим!
Сквозь стеклышки пенсне он упирается глазами-сливами в Веньямина.
— Подследственный Т-ов! Подтверждаете ли вы ваши прежние показания в отношении подследственного Бойкова?
— Да, подтверждаю, — упавшим голосом роняет Веньямин деревянно звучащие слова.
— Подтверждаете ли, что завербовали Бойкова в контрреволюционную и вредительскую организацию молодежи?
— Да, подтверждаю.
— Какая была ваша главная цель?
— Создать из молодежи Пятигорска вредительский и шпионский центр на Северный Кавказ.
— В эту организацию завербовали вы Бойкова?
— Да!
— Какая роль предоставлялась ему в ней?
— Шпионаж в пользу английской и польской разведок.
