очереди и обдумывая, что бы такое и кому бы написать, изредка подгоняли пишущих:
— Хватит вам! Уже и так много написано! Дайте Другим за карандаш подержаться…
Приходящих в камеру новичков или уходящих из нее надзиратели обыскивают в коридорах тщательно, с головы до ног. Однако, некоторые заключенные все же ухитряются проносить запрещенные в тюрьме предметы: бумагу, карандаши, иголки, лезвия для бритв и т. п., пряча их в носках башмаков или подвязывая между ногами. В эти места полезет не каждый надзиратель.
Однажды приятель Петьки Бычка, крупный вор Васька Свистун, пронес для него в нашу камеру с 'воли' полкилограмма табаку. Для этого он применил простой, но остроумный способ. Насыпал табак в нижнюю часть брюк, заправленных в башмаки и обыскивавшим его надзирателям представился человеком, панически боящимся щекотки. Когда надзиратели начали ощупывать его ноги, он стал вырываться из их рук, хохотать и громко орать:
— Ой, не щекочите! Ой, пустите! Ой, боюсь щекотки!
Провозившись с ним минут десять, надзиратели прекратили обыск.
Табаку, принесенного Васькой, хватило только на три дня. В раскуривании его участвовали не только Петька, Васька и я, но и вся камера. Первый день у нас, почти беспрерывно, просили закурить, а в последующие — докурить. Стоило, например, Петьке начать свертывать папиросу, как к нему выстраивалась очередь 'докурилыциков', из которых некоторые нахально требовали:
— Крути папиросу побольше! Сиротскую. Чтоб на всех хватило!
Курильщиков среди нас было много, и они очень страдали без табака, числившегося в списке предметов, запрещенных для подследственников…
В конце концов, 'стукачи' донесли тюремному начальству, что и как проносится в камеры и система обысков изменилась. Надзиратели раздевали людей догола, заглядывали 'во все места' и даже в задний проход. Пронести что-либо в камеры или вынести из них стало невозможным.
Почти каждый день в общую подследственную приходят 'письма' и 'газеты'. Именно приходят, в буквальном смысле. Это не обычные газеты и письма, какие печатаются, пишутся и читаются на 'воле', а живые люди.
Человека, попавшего в камеру прямо с 'воли' или просидевшего всего лишь несколько дней в тюрьме, заключенные называют 'газетой'. Он полон интересных для них новостей и сообщений, которые высасываются из него несколько дней подряд.
Люди из концлагерей, привезенные в тюрьму на переследствие их 'дел', называются 'заказными письмами'. У них тоже есть много новостей, главным образом, концлагерных и тюремных.
Заключенные 'районок', т. е. районных тюрем, переведенные к нам в краевую тюрьму, это 'простые письма'. Особенными новостями они не богаты, но все же кое-что интересное сообщают.
Перемещаемые из одной камеры в другую, внутри тюрьмы, почти никого из заключенных не интересуют. Новостей у них нет, и зовут их презрительно 'письмишками'.
В феврале 1938 года в общую подследственную прибыла целая 'пачка газет с воли' — восемь арестованных бывших ответственных работников краевого масштаба. Они сообщили нам много самых свежих новостей о 'ежовщине'. Начатая по приказу Кремля наркомом внутренних дел Николаем Ежовым, после судебного процесса маршала Тухачевского, чистка партии, комсомола и советского административного аппарата от враждебных и ненадежных элементов, превратилась в уничтожение партийных и комсомольских организаций и в разгром советских административных учреждений. На 'воле' во всю свирепствовал ежовский террор. Людей арестовывали уже без ордеров, а просто по спискам. Не меньше 80 % коммунистов, 60 % комсомольцев и, конечно, множество беспартийных граждан сидело в тюрьмах и концлагерях.
На Северном Кавказе аресты приобрели особенно массовый характер после перевода административного центра края из Пятигорска в Ставрополь в сентябре-октябре 1937 года. Больше половины коммунистов и комсомольцев краевого земельного управления, краевого отдела народного образования, комитета по делам искусств, курортного объединения и других краевых учреждений были объявлены 'врагами народа' и арестованы.
Из 104 коммунистов Нефтяного института города Грозного на 'воле' осталось только двое: сторож и уборщица. Лишь единственный из 144 директоров машинно-тракторных станций избежал тюрьмы.
Полному разгрому подвергся краевой исполнительный комитет советов. Там аресты начались с его председателя Пивоварова и заместителя Федорова. Все тюрьмы Северного Кавказа были переполнены 'преступниками нового типа', сфабрикованными энкаведистами и получившими официальную кличку 'врагов народа'. Среди них встречались, конечно, и настоящие, непримиримые враги, но не народа; а советской власти.
Пришедшие в общую подследственную 'газеты' объясняли события на 'воле' вредительством, будто бы существующим в органах НКВД. Среди оставшихся на 'воле' коммунистов широко распространились слухи об этом. Утверждалось втихомолку, что во вредительстве виновно ближайшее окружение Ежова, а, может быть, и он сам.
Эти безрадостные новости вызвали в камере приступ уныния и безнадежности, вскоре превратившийся в волну 'признаний'. Количество уговаривающих 'признаваться во всем' и 'признающихся' на допросах значительно увеличилось. Даже самые стойкие и упорные подследственники, один за другим, начали сдаваться. Этому способствовало и усиление деятельности 'большого конвейера'. Применение 'методов физического воздействия' к заключенным возрастало и совершенствовалось с каждым днем…
Из всех уговаривающих 'признаваться' в общей подследственной особенно выделялся бывший начальник одной железнодорожной станции Виктор Горяго, отсидевший в лагере за вредительство пять лет и вторично арестованный по этому же делу. Он не был провокатором и сексотом, а искренно верил в мощь и всеведение НКВД, против которого бороться, по ого мнению, невозможно.
— Признаваться и только признаваться! В этом единственный выход для каждого подследственника. НКВД всегда добивается того, чего хочет. Я видел тысячи заключенных, но ни одного непризнавшегося среди них не было. Почему? Непризнавшиеся умерли на допросах, — говорил он нам.
С его словами подследственные соглашались. В камере не нашлось ни одного, который бы ему возразил.
В те времена и я поддался общему настроению и тоже, пожалуй бы, 'признался', но следствие по моему, делу временно приостановилось. Островерхов, видимо занятый другими делами, на допросы меня не вызывал.
Долго тянется тюремный день, а ночь — коротка. Иногда кажется, что не успел закрыть глаз, как в уши уже врываются звонок подъема и назойливые крики надзирателей:
— Давай, вставай! Вставай!
Встаешь совсем не освеженный сном, с отуманенной, терзаемой болью головой и уставшим, разбитым телом.
Ночь для нас — это всего лишь пять часов сна: от полуночи до пяти утра. И какого сна! На холодном и грязном цементном полу, подостлав под себя рваный пиджак. Через каждые 10–16 минут просыпаешься: то отлежал себе бок, то загрохотала дверь, выпуская кого-то на допрос, то идущий к параше споткнулся о тебя. Хлопанье двери и хождение к параше ночью почти непрерывное, причем сонные люди не разбирают, что под их ногами — пол или человек.
Свет в камере не гаснет всю ночь, но для него она продолжительнее, чем для нас. Едва за окном начинают сгущаться сумерки, как под камерным потолком зажигаются две электрические лампочки и тухнут лишь, когда окончательно рассветет: зимой часов в 8 утра, летом — раньше.
Спать на спине в камере невозможно, — для этого всем нехватает места, — приходится лежать только на боку. Петька Бычок был прав, говоря, что 'мы спим в строю'. Вернувшись с одного ночного допроса, я наблюдал яркую до жути картину такого сна:
На всей площади пола лежат рядами, вплотную друг к другу, полуголые тела, похожие на огромных бледных червей. Они стиснуты стенами и поэтому неподвижны до определенного момента. Этот момент наступает, когда одно из тел шевельнулось, силясь перевернуться на другой бок. Его движение, подобно электрическому току, передалось соседям, и весь ряд из сорока спящих задвигался и разом, как по команде, перевернулся с правого на левый бок.
Наблюдая картину 'сна в строю', слушал я и неотделимый от нее 'ночной разговор' камеры. Масса
