Сейчас Ганс надеялся, что Мигни не вспомнит о том, что, если бы они путешествовали не одни — какая глупость! — ас караваном, они не завладели бы всеми этими лошадьми, которых потом удачно продали. Она не вспомнила.
— Но-о, Ганс, я надеялась…
Решение солгать насчет своей работы заставило Ганса занять оборонительную позицию, и он посуровел голосом и лицом.
— Проклятие, Мигни, ты всегда беспокоишься, как бы я не оказался в опасности! Ты не хочешь, чтобы я взбирался по стенам, не хочешь, чтобы я воровал, не хочешь, чтобы я предпринял невинную маленькую прогулку на юг в качестве телохранителя благородного графа. Чем, по-твоему, я должен заняться, стать портным или брать у тебя уроки ясновидения?
И под конец, глядя в ее болезненно исказившееся лицо, он добавил еще один штрих к своей лжи:
— По крайней мере, это работа, а не воровство!
Она тут же начала извиняться, чувствуя себя виноватой за то, что так холодно приняла его добрые вести, и он тоже, в свою очередь, почувствовал себя виноватым. Так всегда случалось, когда он лгал и делал ей больно. Он был уверен, что между мужчиной и женщиной не должно быть лжи. Как и у многих других, такое чувство вины вызывало желание самооправдания, а оно в свою очередь порождало вызывающее поведение.
Он стремился к этому неосознанно, но всегда находил повод вновь вихрем умчаться оттуда, где была она. На этот раз он ушел, даже не захватив с собой широкополую фиракийскую шляпу с перьями. Она не окликнула его, но он знал, что она плачет, и это не доставило ему удовольствия.
«Я не могу измениться так, как она хочет, — расстроенно думал он, — но черт меня подери, я хотел бы измениться!»
Нотабль догнал его на улице, издав тот причудливо тонкий булькающий звук, какой он всегда издавал, когда хотел пообщаться во время прогулки. Ганс знал, что Мигнариал пришлось выпустить кота, и он сделал вид, что не заметил его. Боги знают, сколько раз сам Нотабль его игнорировал!
— Мммау?
— Цыц, Нотабль, я схожу с ума, и мне нужно подумать. Нотабль задержался, чтобы обнюхать два-три стебелька чахлой травки, по кошачьей привычке стараясь продемонстрировать свою незаинтересованность в обществе этого верзилы, с которым его связала судьба. Мало кто уловил бы то впечатление, которое произвели на кота цокот копыт и позванивание колокольчиков — еще одно городское установление — на проезжавшей продуктовой колымаге; однако Ганс заметил, что кот отреагировал на повозку и здоровенных лошадей быстрым подрагиванием хвоста.
— Хочешь дыньку, эй, парень? — окликнул его возничий.
— Не-а, у моей девушки уже есть две кругленькие, — отозвался Ганс и пошел своей дорогой, а хихикающий возчик двинулся своей.
Испытывая особенно сильную потребность доказать что-то, Ганс направился в богатый квартал и принялся высматривать подходящий дом. Нотабль так увлекся рысканием и вынюхиванием, что его пришлось окликнуть и приказать остановиться. Он уловил смысл восклицания Ганса, но не стал делать вид, что оно ему понравилось. Шедоуспан оставил внизу свой плащ и пушистого компаньона, а сам начал взбираться по стене с той легкостью, с какой другие взбираются по лестнице. Тихой тенью мелькнул он на крыше и перепрыгнул на другое здание из розового камня, весьма распространенного в Фираке.
Похожий на тень и столь же бесшумный в своих мягких мокасинах, он передвигался по стене, чтобы заглянуть в открытое окно спальни на третьем этаже.
Глаза человека-тени пронзили сумрак спальни. Ага, здесь есть чем заняться: крупный мужчина спал на боку в своей постели и при этом даже не храпел! Теперь уже не Ганс скользнул в комнату, двигаясь незаметно, словно время, и видя в темноте лучше кошки. Это был Шедоуспан, мастер своего дела, и его мокасины не издали ни малейшего звука, когда он спрыгнул с подоконника. Не сводя глаз со спящего, он стал медленно продвигаться к нему.
При малейшем изменении в дыхании спящего он застывал на месте. Отступив в одну из глубоких теней, наполнявших комнату — и полностью исчезая при этом, — он ждал, пока дыхание вновь не становилось ровным и глубоким. Улыбнувшись, он взял со стула возле кровати усыпанную драгоценностями застежку для плаща и тут же отпрянул в спасительную тень, когда хозяин спальни издал хрип и перевернулся на спину.
Минута за минутой проходили в ожидании, пока Шедоуспан молча стоял, распластавшись вдоль стены и глядя на человека, лежавшего на кровати. Он был вором, «тараканом», гордившимся своими «тараканьими» способностями, но нападать он не любил. Человек, вынужденный причинить вред тому, кого он обворовывал, должен признаться в неумелости. Через некоторое время мужчина начал похрапывать, и одна лишняя тень покинула его спальню.
Черный призрак выбрался из окна и двинулся вдоль карниза, застывая при каждом звуке снизу; затем взобрался на крышу, перепрыгнул на другую и никем не замеченный соскользнул вниз, так и не побеспокоив бывшего владельца красивой застежки. Нотабль поджидал возле плаща. Ему совсем не нравилось то, что его оставили одного, и он выражал это длинным раскатистым ворчанием. Но коту было трудно тягаться с человеком в способности карабкаться по стенам, и Шедоуспан на этот раз предпочел не брать его с собой.
Нотабль осуждающе смотрел на своего компаньона, который показывал зубы в этом странном оскале, присущем людям.
— Легко, как пирог разрезать, — пробормотал Шедоуспан, и Нотабль откликнулся утробным мурчанием.
Воодушевленный удачей, вор решил отпраздновать победу, прогулявшись в центр города, в отличный трактир под названием «Зеленый Гусь». По дороге, пробираясь через ночной город и ныряя в каждую тень, он вытащил из кожаного кошелька на поясе кольцо Корстика, надел его на средний палец. Оно было резным, и ему казалось, что это придает ему более богатый вид. Словно ему, незаконнорожденному воришке из Низовья Санктуария, было самое место там, куда он направлялся.
И вновь, в который уже раз, его пристрастие к игре в прятки, стремление все видеть, а самому оставаться невидимым, навлекло на него беду.
Пробираясь темной боковой улочкой, он услышал знакомый звук и успел упасть на одно колено, дав клинку просвистеть у себя над головой. Он не успел задуматься над тем, почему никто не приказал ему остановиться и не попытался что-то у него отнять; его просто пытались убить. Очевидно, кто-то притаился и поджидал его! Краешком сознания, еще сохранившим способность рассуждать в то время, как чисто природные навыки брали верх, Шедоуспан на мгновение припомнил тех медитонезских наемников, у которых могла оказаться пара мстительных дружков.
Сам себе удивляясь, что еще способен двигаться и дышать, он откатился к стене с кинжалами в обеих руках, и из тени посмотрел на своего противника. Вид нападавшего рассеял все подозрения насчет медитонезцев.
Убийца был совершенно нереальной фигурой. Это был человек с головой хищной птицы, украшенной ярко-желтым изогнутым клювом, столь естественно прилаженным, что отпадала сама мысль о маске. Делая резкий выпад мечом, Шедоуспан боковым зрением заметил еще одного нападавшего, размахивавшего алебардой с длинным лезвием. С отчаянным усилием Ганс отпрянул в сторону и, внезапно оборвав атаку на первого стервятника, почти распластался по земле и отрубил ногу второму. Тот упал без крика, но у Шедоуспана не было времени торжествовать победу: ему предстояло увернуться от первого стервятника. Тот, тоже без единого возгласа и видимого сострадания к агонизирующему партнеру, хладнокровно замахнулся еще раз, намереваясь покончить со своей легкой мишенью в этом темном переулочке.
Тем временем Нотабль, опустив хвост и прижав уши, шнырял тут и там, словно не понимая, что происходит, и не делал никаких попыток напасть на врагов. Такое поведение было странным для сторожевого кота, обученного нападать. Это было равносильно тому, что он внезапно предпочел бы пиву молоко.
Клинки сходились с лязгом, который делался еще нестерпимее, отражаясь от стен, сжимавших узкую улочку с обеих сторон. Гансу поединок представлялся самоубийственным, поскольку у соперников не было
