лампаду в форме женских ладоней, сложенных лодочкой, когда вдруг услышал робкий стук в дверной косяк и обернулся с улыбкой. Однако улыбка его погасла, как только он увидел перед собой Мерджа, мужскую половину пожилой супружеской четы, жившей за соседней дверью. Супруги с радостью опекали этих милых молодых людей с их огромным сторожевым котом.
Мердж казался таким же расстроенным, как и Ганс. Ганс сделал вид, что не придает значение тому, что случилось.
— Она не пришла сегодня с базара, Мердж?
— О нет, пришла, Ганс... и ждала тебя. Она ушла сравнительно недавно. Я заметил, что она очень расстроена. — Он почесал жиденькую щетинку на подбородке. — Оставила тебе эту записку и попросила меня побыть рядом, пока ты читаешь, если ты не разберешь какие-нибудь слова.
Ганс не испытал особого смущения; он никогда не умел ни читать, ни писать и не чувствовал себя ущербным от этого. В мире гораздо больше неграмотных, чем умеющих читать. Мигнариал время от времени принималась обучать своего мужчину грамоте еще с тех пор, как они шли через пустыню, убежав из Санктуария, — пески были хорошей грифельной доской, с которой все легко стиралось. С тех пор он знал множество слов, которые смог бы прочитать или написать. Он взял из рук старика соединенные вместе две восковые таблички, отступил на шаг назад, чтобы поймать луч света, и открыл таблички.
Да, он знал все эти слова и медленно прочитал записку про себя:
«Жаль, что ты не потрудился прийти домой или дать мне знать о себе.
Я у Квилла и Бирюзы».
Бирюза — чье настоящее имя было Шолопикса — и ее муж Тиквилланшал были с'данзо, которые жили позади той палатки, где Мигни платили за ясновидение. Они быстро подружились с Мигнариал; с'данзо, похоже, везде чувствовали себя частью одной большой семьи. Это было родство такого рода, которого Ганс был не способен понять, но оно ему нравилось. Супруги были чрезвычайно радушными людьми. А Квилл к тому же мастерски готовил.
— Я могу прочитать ее, Мердж, спасибо.
— Ты ел, Ганс? Ганс кивнул.
— Да, я сыт, спасибо. Спокойной ночи, Мердж.
— Мне очень жаль, Ганс, — сказал славный старик с обвисшими, как у бульдога, щеками, и отправился в свою каморку, почесывая жиденькие волосики возле уха.
Ганс закрыл дверь и плюхнулся в кресло, уставившись в пространство. Через некоторое время к нему подошел Нотабль и многозначительно потерся о его ногу, намекая на то, что его не кормили, но Ганс проигнорировал его просьбы. Нотабль отошел в сторону и обиженно повернулся к Гансу спиной, прежде чем улечься.
С животными здесь можно поселиться, сказала им домовладелица в первый день, «если они не устраивают беспорядка, имейте в виду, и не шумят; остальные жильцы здесь — пожилые люди!». Раза два Нотабль шумел — так громко, что стекла дребезжали, как выразился Ганс, — но никто не возражал. Напротив, он стал героем в доме, поскольку оба раза предупреждал о приближении бродяг, которые могли что-нибудь украсть или еще того хуже. Гансу приходилось обходить соседей и просить их не давать здоровенному коту молока или кусочки всякой вкусной снеди, потому что он, Ганс, хотел, чтобы кот мог в случае падения приземляться на лапы, а не катиться по земле, словно валик.
Еще как-то раз была ночь, когда три соседа угостили Нотабля пивом, возможно без задней мысли, а может, для развлечения посмотреть, что кот станет делать. Они слышали, что огромный рыжий зверь любил это дело, но им как-то не верилось. Пришлось поверить. Нотабль, шатаясь, побрел домой, чтобы проспаться за родной дверью. Ганс, который любил крепкую выпивку больше всего на свете и доказал свою силу воли, отказавшись от нее, не мог понять пристрастия Нотабля.
Минут через двадцать мрачного молчания Ганс резко поднялся. Что ж, если Мигнариал ушла, он тоже не останется здесь. Он надеялся, что она смягчится, вернется домой и увидит, что он был здесь, но ушел!
Только сначала он должен проверить свой тайник. Он вылез через окно на крышу, которую считал продолжением комнаты. Там лежал мешочек из выделанной кожи, который он прятал не от посторонних глаз, а от себя и Мигнариал. Он развязал его.
Все четыре ненавистных колдовских предмета были на месте. Две серебряные монеты с отчеканенным изображением ранканского императора, которые фиракийцы называли огниками, и сложенная двойная табличка, покрытая пчелиным воском. На одной табличке было написано одно- единственное слово — имя, не известное никому, кого Ганс ни спрашивал: Ильтурас.
— Одно имя и две монеты, — пробормотал он себе под нос. — А перед смертью Радуга-Шурина показала нам, что по крайней мере один человек живет в Санктуарии. Так кто же другой человек, чья жизнь связана с этими трижды проклятыми монетами и почему его имени здесь нет?
Он оглядел раскинувшуюся перед ним ночную Фираку, вздохнул и сложил вещи в непромокаемый мешочек. И спрыгнул с крыши.
— Нотабль?
Нотабль издал что-то, напоминавшее бульканье с повторяющимися звуками «м», и тут же появился из темноты. Он посмотрел вверх на существо раз в десять выше себя, богоподобное создание, которому Нотабль безоговорочно доверял.
Несмотря на приключение с Джемизой, весьма полезное для самоутверждения, Ганс чувствовал себя жалким, виноватым, ему хотелось плакать, но он не мог; он стал очередной жертвой ложного представления о мужественности. Ему осталось только ощутить себя отвергнутым, униженным и покинутым и... вернуться к Джемизе.
Джемиза была довольна и даже не расстроилась из-за того, что только-только привела себя в порядок и застелила постель. Он провел у нее еще ночь... а наутро, уходя, прихватил драгоценную застежку. Днем он выехал на большой серой лошади из Северных Врат и поднялся на высокий холм, Городской Холм, на вершине которого потом долго сидел, глядя на поместье Корстика. Он не въехал в усадьбу через центральные ворота, которые стояли нараспашку; даже самый глупый вор не захотел бы взять что-нибудь из этого зловещего местечка!
На этот раз сухие ветви не хватали его со зловещим шелестом; по сторонам не корчились пронзенные клинками и объятые пламенем человеческие фигуры. Корстик был мертв. Ганс пришел сюда на разведку; он просто сидел и думал. В конце концов он развернул тейанскую лошадь и спокойным шагом вернулся обратно в Фираку. Он был целиком погружен в свои мысли.
Весь день он бесцельно слонялся по улицам Фираки, города Священного Пламени. На этот раз он надел красновато-коричневую тунику и старые сапоги, а также большую, украшенную пером тейанскую шляпу, которую он очень любил. Ганс с удовольствием глазел по сторонам. Он всегда с удовольствием относился к манере фиракийских женщин демонстрировать свои груди; эта мода достигла своего апогея в нынешнем году, зато юбки стали такими длинными, что прикрывали даже ступни. У богатых и важных женщин юбки не только полностью скрывали ноги, но даже волочились по земле. Мы, как бы хвастались они, можем позволить себе купить больше ткани, чем нам нужно, а также нанять прачку.
Лишь немногие фиракийские женщины носили распущенные волосы, как это было принято в Санктуарии. У большинства на головах были сооружены сложные прически, украшенные шпильками, гребнями и колечками. Они с Мигнариал давно заметили, что у семи женщин из десяти короткие туники, выполнявшие роль блузок над туго перепоясанными юбками, были непременно желтого оттенка, а две из оставшихся трех носили туники белого цвета или того оттенка, что принято называть «натуральным». Они пришли к выводу, что желтые туники были связаны с культом Пламени. А натуральные скорее всего — с недостатком денег.
И конечно, он видел множество рыжеволосых. Каштановые кудри стали предметом мечты каждой дамы за последнюю пару лет, с тех пор, как новая жрица, Хранительница Очага, была возведена в сан: она оказалась рыжеволосой. Красная краска раскупалась на базаре мгновенно. Немало фиракийцев обоего пола носили на шее бусы из квадратных медных монет, которые назывались «искорками», нанизанных на кожаный шнурок или проволоку. Лишь количество монет вносило некоторое разнообразие в это одинаковое для всех украшение.
