– Да.
– Ты считаешь меня своим злым гением?
– Нет, что ты, – сказал Панарин.
– И правильно, куда мне на такие значительные роли… Я очень плохая?
– Ну что ты.
– Плохая, наверное. Тебя вот мучаю. Ведь мучаю?
– Да, – сказал Панарин.
– Хочешь, я за тебя замуж выйду?
– А ты-то сама этого хочешь?
– Вряд ли, – она действительно была в каком-то полубреду. – Не знаю я, что мне с тобой делать, скорее всего, и дальше буду мучить, ты же у меня не первый и не последний, я уже говорила… Рассказать, кто был первый?
– Не нужно, – сказал Панарин. – Тебе завтра стыдно будет.
– Ага, и могу тебя возненавидеть… А ты меня можешь?
– Нет, – сказал Панарин. – Что бы ты ни делала.
– А это не означает, что ты слабый?
– Нет. Это означает, что я тебя люблю. Нашелся и на меня капкан.
– Это я-то капкан? Очень мило…
– Ты – та самая победа, что рифмуется с бедой, – сказал Панарин.
– И на том спасибо, я…
Панарин наклонился к ней – она ровно и глубоко дышала. Спала. Он осторожно поцеловал ее в щеку и на цыпочках пошел к креслу. Тяжело сел, почти упал. Что-то непонятное с ним творилось – голова казалась пустотелым шаром, набитым позванивающим стеклянным крошевом, сознание затуманивалось, наплывали странные звуки, сотня голосов бубнила в уши на разных языках нечто превосходящее всякое понимание. Он задремал на несколько секунд, спал и знал, что видит сейчас сон Марины, откуда-то появилась уверенность в этом, и не избавиться от наваждения. Он проснулся, но странности не кончились, он вдруг стал словно бы частью воздуха планеты, только более густой, имевшей форму человеческой фигуры, какие-то полотнища проносились слева направо, часть их, попадая в занятое Панариным пространство, вспыхивала в нем то ли светом, то ли звуком, а он расширялся до размеров галактики, сквозь него пролетали звезды, прорастали раскинутые на неизмеримую ширь огненные сети, колеблющиеся кораллы, он был частью грандиозного целого и самим этим целым…
«Замок!» – пульсировала искорка сознания. Микробы, вирусы, неизвестные бактерии, может быть, обитатели замка как раз и бежали от какой-то болезни со своей Атлантиды, но болезнь догнала, и люди разбежались в бреду, перемерли в горах… Нужно позвать кого-нибудь!
Панарин выпрямился страшным усилием воли, побрел к изголовью кровати сквозь пронизанное золотистыми сетями зеленоватое марево, шатаясь, балансируя руками, разгребая ими воздух. Оперся левой рукой на постель, протянул правую к пульту, никак не мог нашарить нужную кнопку, в уши снова бубнил десяток чужих голосов, стеклянное крошево, заполнившее голову, вспыхнуло и испарилось, Панарина повело влево, и он рухнул на постель.
– Нет, ну это черт знает что такое!
Панарин открыл глаза. Марина сердито смотрела на него.
– Который час? – спросил он.
– Девять утра.
– Я спал?
– Представь себе, – сказала Марина. – Просыпаюсь, а ты валяешься одетый, даже туфли не снял. Что это ты?
Панарин сел. Голова, как ни странно, была свежая и ясная, он помнил почти все, но многое не смог бы описать словами.
– Ты бы еще в скафандре завалился.
– Погоди, – сказал Панарин. – Ты что, ничего не помнишь?
– Интересно, что я должна помнить?
– Вспомни, – Панарин заставил ее сесть рядом. – Все, что было вчера ночью, вспомни.
– Постой-постой… – Марина потерла виски кончиками пальцев, призадумалась. – Что-то про замужество, то ли ты мне усиленно предлагал выйти за тебя, когда я уже засыпала, то ли мне приснилось… Кто-то кого-то мучает, сон видела дурацкий, но не помню подробностей…
– Все правильно. Ты словно бы бредила. Не помню, о чем, – торопливо добавил Панарин. – Со мной тоже творилось что-то непонятное. Кошмары наяву, слабость. Даже врача вызвать не успел – потерял сознание.
– Интересно…
– Может, в замке – какие-нибудь микробы?
– Глупости, – подумав, сказала Марина. – Прихватило бы и «шлиманов», а они куролесили до рассвета, я из-за них и проснулась. И врачи давно развили бы бурную деятельность.
– Ты кругом права, но ведь что-то же было?
– Помнишь «прагматическую санкцию» Швейка? Пусть было, как было, ведь как-нибудь да было. Никогда так не было, чтобы никак не было.
– Зависть берет от твоего спокойствия, – сказал Панарин.
– Ты забыл, что я легкомысленная? Мало ли что бывает. Я в прошлом году заработалась до обморока. Сходи к врачу, если хочешь.
– И схожу, – сказал Панарин. – О тебе же беспокоюсь.
– Как трогательно! – фыркнула Марина. – Не надейся, не умрем в один день. По крайней мере, я тебе такого удовольствия не доставлю, так и знай.
Ночное наваждение улетучилось бесследно, она вновь стала прежней – какой ее не хотелось видеть. Она улыбалась спокойно и легко, словно собралась жить тысячу лет исключительно по придуманным ею для себя и Вселенной законам. В эту минуту Панарин ее ненавидел – мгновенно схлынувшей вспышкой.
– А к врачу я все-таки схожу, – встал он. Ему приказывал это выработанный за годы один из условных рефлексов звездолетчика – при малейших признаках нездоровья обращаться к врачу.
Рядом с мобилем, оставленным ими вчера у дома, стоял жемчужно-серый мобиль Кузьменко. Хозяин подремывал, откинувшись на спинку кресла. Услышав шаги, встрепенулся, заморгал.
– Ты не меня ждешь? – спросил Панарин.
– Ага.
– Давно?
– Давно.
Панарин открыл дверцу, переложил на заднее сиденье какой-то прибор и сел:
– Ну?
– Разговор есть. Как самочувствие?
– То есть?
– Как ты себя сегодня ночью чувствовал? А Марина?
– Знаешь что…
– Знаю. Не было ощущения, что болен? Или, может быть, с ней что-то странное происходило?
– Как тебе сказать… – осторожно начал Панарин. – Вообще-то лезла в голову всякая чертовня, бред наяву.
– Что именно?
– Ну… Бред и бред.
– А снов ты каких-нибудь особенных не видел?
– Демонстрируешь свои способности? – спросил Панарин. – Мысли читаешь? Но должна же быть у вас какая-то этика, дядя Мозес о ней говорил.
– Он умер.
– Как?
