- Жильбер? Что ты тут делаешь?!
- На Монсеньора напали…
Нападение и трупы на полу он помнил, как убивал - нет.
- Раз уж ты тут, дай воды.
- Монсеньор…
Робер схватил стакан, в нем была вода. Холодная, чистая, настоящая. Жажда ему не приснилась, а остальное?
- Монсеньор, вам что-нибудь еще надо?
- Надо. Уйди!
Убрался. Наконец-то все убрались и он свободен до утра. Свободен, как не бывал давно, а может, и никогда.
Прошлое погасло, будущее не взошло, осталось несколько часов на краю Заката. Слишком мало, чтоб добраться до поросших гранатами склонов, но жизнь везде жизнь. Даже здесь…
Облетевшие каштаны, а за ними - дом. В окне на втором этаже мерцают свечи, кто их зажег? Он? Она? Она и Он? Маленькая загадка, которая может развлечь. Найдись в этой дыре гитара, он не стал бы искать общества. Дикий виноград на стене… Как кстати!
Приподняться в седле, ухватиться за лозу, подтянуться, опереться о выступ. Можно загадать на того, кто не спит, а можно не загадывать. Рука тянется к прутьям решетки, внизу звякают удила, над головой скалится сводница-луна. Вот и окно, а заним - женщина. Лет тридцати, сидит у стола, смотрит в стену. Чья-то жена? Вдова? Девица? Последнее было бы досадно… Темные волосы, недурной профиль, вышитая сорочка.
Топнул о подмерзшую землю конь, стряхнул с неба чью-то звезду, предвещая завтрашнюю кровь… Одиночество вечно жжет ночами свечи. Одиночество, страх, болезнь и любовь, но только одиночество смотрит в стену, как в зеркало.
Поудобней ухватиться за решетку, стукнуть в стекло раз, другой, третий… Повернула голову. Ей больше тридцати, но не слишком. Закричит, бросится вон из комнаты, откроет окно? Открывает. Одиночество гостеприимно.
- Кто вы?!
- Это так важно?
- Чего вы хотите?
- Ничего, а сейчас вас. И еще завести во двор коня.
Скрип, шорохи, тяжелое дыханье, дальний конский топот и еще что-то на пороге слуха. Какой-то звон.
- Сударь, сколько воды он выпил? Постарайтесь вспомнить.
- Полный стакан. Он опять потерял сознание…
- Кто потерял? - открыл глаза Робер. - Сэц-Ариж, я велел вам уйти, а не тащить ко мне лекарей или кто это тут с вами?
- Вы пришли в себя?! - Сейчас пустится в пляс. С топотом. - Монсеньор!…
- Какой сегодня день? - Спать не дадут, это очевидно. - И что слышно нового?
- Пятый день Скал… То есть уже шестой… Три дня без сознания. Весело. Боль раздирала запястье, словно кошка. Эпинэ поднес руку к глазам, она была туго забинтована.
- У монсеньора открылась старая рана, - зачастил заспанный лекарь, - кровотечение было сильным, кровехранилища пустели.
- Где браслет? - Росчерк молнии на золоте уже был бредом или еще нет? - Вы его сняли?
- Мы были вынуждены, - промямлил врач, - кровотечение… следовало остановить…
- К Леворукому! Что с Моро?! Если его никто…
- Монсеньор. - Сэц-Ариж блохой выскочил из-за лекарской спины. - Все в порядке… Карваль к нему сразу пошел, и ничего. Вчера даже в паддок [6]выпускали…
- Хорошо. - Значит, Никола опять рисковал ради своего «монсеньора». - Верните браслет и проваливайте.
- Я хотел бы коснуться лба монсеньора, - затянул свое врач. - Весьма вероятно, у монсеньора жар.
- Обойдетесь. Вы слышите звон или мне кажется?
Не звон - рокот. Глухой, рваный, тревожный…
Крик гитары и дальний стук копыт.
Ночью кони несут на себе тревогу, черные кони, идущие шагом.Мимо расщелин и скал вниз, с перевала,Ехало четверо конных, ночь умирала,Ехало четверо конных к южному морю,Ай-яй-яй-яй, вниз с перевала… - Монсеньор, все тихо.
Тихо… Это называется «тихо»? Но тишина тоже звенит, поет, кричит ночной птицей, бьет в полуденный колокол. Нет ничего звучней тишины.
- У монсеньора от жара сгустилась кровь. Это может вызвать головную боль и бред. Науке известно…
- Где браслет?
- Вот он.
- Дай.
На старом золоте знакомый зигзаг. Молния! Молнии, рвущие небо, молния, расколовшая герб. Он клеймен молнией, как Дракко, а дальние струны все звенят, только тише. Неужели они замолкнут совсем?
Ай-яй-яй-яй, вниз с перевала…
Женщина спала, обняв подушку. Сон и утро ее не красили, но за утром приходит вечер, а потом вернется ночь. Ночью женщины красивы, как кошки, а цветы пахнут сильнее… Хорошо, что спит, прощанье и слезы не нужны никому. И она не нужна.
Вино на столе очередным соблазном или напоминанием о запретах, смешным напоминанием, мелким… Он не пил вечером, не пил ночью, не станет пить и утром. Есть вещи, которые пьянят сильнее. Например, жизнь. Ты думал, что заткнул дыру, что не твои это желания и не твои слова, а судьба тебя обыграла. И поделом - не говори, если тебя слышат. Не говори, если не знаешь…
Синие звезды на скатерти, как непривычно они выглядят на беленом полотне. Пусть остаются. Рядом с кошельком. Брошенный кошелек, ненужные драгоценности, невыпитое вино, уставшая женщина… Аллегория тщеты и упущенных радостей, как сказал бы Сильвестр, а сегодня нужны сталь, свинец и немного удачи. Куда меньше, чем обычно. Как звали того храбреца, что не убоялся ни изначальной твари,ни полчища варитов и умер на месте, получив за шиворот лягушку? Твоя лягушка тебя ждет, одна радость, сегодня все закончится. Совсем! Это не только твой конец, это конец ловушки, больше в нее никто не попадет. Больше некому.
Скрип двери, утренний холод… День будет ясным и холодным, еще не зима, уже не осень, очень подходящий день. Жаль, не выйдет глянуть на цветущие гранаты или хотя бы на сирень. Старые площади в лиловой и белой пене, они еще будут, и это правильно, потому что они, если угодно, и есть Вечность… Если нет боли, смерть делает нас сентиментальными. Нет ничего глупей предсмертных писем, это ли не доказательство того, что смерть глупа?
Моро тянет морду, тихо, радостно ржет, а вот это зря. Помолчи, не надо! Нехорошо тебя впутывать в сегодняшнюю смерть, но иначе не выйдет. То, что можешь ты, не сможет никто, тут мы парочка хоть
