надо разобраться... и всякое такое. Из института его доставали звонками и официальными уведомлениями, на зимнюю сессию он не явился, и там с ума сходили, ничего не понимая. Однокурсники тоже недоуменно разводили руками.
Но все на свете когда-нибудь кончается. Прижилось, перетерлось и это. К тому же не дремал военкомат, и ровно через год после того до Александра добрался осенний призыв. А когда через два года он вернулся домой, много воды уже утекло. Можно сказать, что утекла вся прежняя вода.
Прозрения исчезли, перестала донимать мигрень. Он сумел перехитрить свой рок. Правда, дорогой ценой: теперь придется всю жизнь шифроваться, прятаться, не высовываться. Но это все лучше, чем жить в страхе – в страхе перед смертью, внезапной и безжалостной.
И он стал жить спокойно, не внапряг. Чередой пошли годы, похожие друг на друга, потом побежали. Александр женился, неудачно, прожил два года, развелся и ничуть не горевал. Когда ему стукнуло тридцать, умерла мать. Здесь, разумеется, без горечи не обошлось, но и это прошло, как проходит все. Годы, казалось, побежали еще быстрее.
Конечно, как у всякого нормального мужчины, было у него честолюбие и оно иногда пощипывало. Но он всегда утешал себя тем, что зато избавился от такой беды – тако-о-ой беды! – говорил он про себя. К тому же зарабатывал он очень нехило, со всякими полставками да халтурами – побольше некоторых начальников. Правда, к богатству он никогда не стремился, жил легко, безбедно, денег не считал, в телесных удовольствиях себе не отказывал. Нельзя сказать, чтобы пил, но к пиву пристрастился. Вообще либо бутылка пива, либо сто грамм стали для него ежедневной нормрй.
Так он дожил до сорока трех лет, пережив отца – тот умер в сорок два. Александр Павлович отметил этот факт, еще раз похвалив себя за верно выбранную жизненную позицию. Организм у него в полном порядке, самочувствие прекрасное; возраст свой ощущал лет на двадцать пять, не больше. Жить бы да жить спокойно дальше...
Да вот не вышло. Судьба, сука старая, взяла-таки реванш.
Когда “Геката” только возникла, сразу бурно, с рекламой, с мощным “пиаром”, Александр Павлович решил, что дело там не совсем чистое. Но подумал об этом так – вскользь, подумал и забыл – мол, наверное, бандиты легализуются; ну и хрен с ними. Тогда ему даже в голову не могло прийти, что жизнь вскоре столкнет его с этой конторой. Впрочем, со временем пришла ему в голову мысль – что для просто бандитов уровень уж слишком серьезный, – но и эта мысль мелькнула и пропала.
А зимой, перед самым Новым годом, ему подфартило сигнализаторщиком в охрану. Местечко оказалось исключительно плодородным: если машина есть, всех дел на час в сутки, а деньги за такую плевую работу платили приличные. Объектов оказалось немного, с техникой на них особых проблем не было, разве что в городской библиотеке (об этом предупредили сразу же) – система сигнализации допотопная, придется с ней повозиться.
Палыч решил первым делом так и поступить. Явился в библиотеку, изучил дотошно всю схему сигнализации, затем прошелся по ней реально, начиная с подвала, устраняя по ходу погрешности. Уже в первый день он присвистнул озадаченно: работы набиралось определенно больше, чем он предполагал вначале. Неделю придется провозиться – это как минимум.
Ну что ж, назвался груздем, пошел на х... Палыч взялся за дело. За два дня он справился с подвалом (там чего только было не наверчено!), дальше пошло полегче. На каждый этаж он тратил день: так получилось с первым и вторым этажами, и он уверился в том, что с третьим разберется так же, а четвертый и вовсе пустяки.
Он явился в библиотеку следующим утром веселый и бодрый, напевая про себя. И стал работать на третьем этаже.
Но почти сразу же как начал, он почувствовал что-то не то. Не мог понять; какая-то неясная тревога заставляла его оборачиваться: такое было глупое чувство, словно кто-то неслышно подкрадывается сзади – и, конечно, никого не было. Тяжелое предчувствие стало тянуть сердце. “Черт побери, – с тоскою думал он, – что же это?.. Неужели оно возвращается?..”
Разумеется, в первую очередь он вспомнил об этом. Он прислушался к себе. Но вроде бы все было тихо-мирно. Тогда он повернулся, делая вид, что возится с проводами, и закрыл глаза. Ничего не дрогнуло, не шатнулось. Он открыл глаза – все на месте.
Палыч почувствовал облегчение. “Ну, ничего! – решительно сказал он себе. – Не обращать внимания, да и все. Все вздор”.
Так и старался делать, и как будто растворилась тревога, отступила куда-то. Но тем не менее до конца спокойным он себя чувствовать не мог. Было ощущение, что сам себя обманываешь, хотя и это ощущение он старался гнать прочь.
И домой он вернулся усталым, каким-то опустошенным, что ли. То ли хотелось выпить, то ли не хотелось?.. В холодильнике у него стояло полбутылки водки. Он еще подумал малость и выпил рюмку. Потом еще одну. Но легче от этого не стало, не рассеялся Палыч, да и захмелел как-то мрачно, непонятно для себя.
Он послонялся по своей маленькой квартирке из угла в угол; кончилось это, понятно, тем, что включил телевизор. Но и тот не помог, так и осталось мутно на душе. Тогда он с досадой хлопнул еще рюмку и лег спать;
Наутро, однако, встал как огурчик. Он откровенно обрадовался, решил, что вчера просто так впал в какую-то меланхолию, может, из-за погоды: вчера было серо, невесело, падал редкий снежок. Сейчас же – нельзя сказать, что вот, мороз и солнце, день чудесный, но все ж таки пояснее... Но радовался он рано.
В библиотеку он направился пешком, по свежему, приятно похрустывающему под ногами снежку. Вообще тихая и спокойная стояла, настоящая рождественская погода. Но Кореньков не замечал никаких красот мира, он шагал как автомат, лицо было строго, мысль остановилась на одном.
Память его, вчера всколыхнувшись, не хотела успокаиваться. Так она и норовила повернуться туда, в прошлое, казалось, навсегда забытое уже. И теперь, как ни хотелось нашему герою убедить себя, честно смотря правде в глаза, он -должен был сознаться: прошлое возвращается.
Оно вернулось. Да так, как он и представить прежде не мог. Придя на место, он, сосредоточенный и хмурый, прошелся по третьему этажу, проверив вчерашнюю свою работу. Все было в порядке. Тогда он стал подниматься на четвертый...
По мере того как поднимался, сердце его билось сильнее, чаще, и когда поднялся, оно уже колотилось, как у человека, пробежавшего во весь дух километра два. “Черт возьми, – подумал он, – однако...”
Осторожно пошел по мрачноватому, пустому коридору. Теперь уже и сомнений никаких не было в том, что рок настиг его и что есть прочная темная связь между ним и библиотекой. И еще эта связь тем крепче, чем выше этаж. Это Палыч тоже мигом понял. В полумраке трудно было разобрать, что написано на табличке у высоких двустворчатых дубовых дверей. Кореньков отметил, где находится электрический щит, и двинулся к этим дверям, прочесть все-таки табличку...
И тут его скрутило так, что он не успел ничего, и ахнуть не успел. Ужас просто рухнул сверху на него, как многотонная плита, и все пропало.
Когда он вынырнул, дубовая дверь была распахнута, звучали встревоженные голоса. Тянуло дымом. Он огляделся быстро. Дым медленными струйками вытекал из-за щита.
Из двери выбежала в коридор взволнованная тетушка в очках.
– Что тут?! – прокудахтала она. – Что происходит! Вы кто такой?
Палыч уже был у щита, откинул крышку.
– Я из охраны, – бросил он. – Сигнализация! Похоже, выбило
