– Так! – Палыч с трудом потер затупившимся сальным грифелем по бумаге. – Это Рябиновая. Теперь смотрим Прибрежную...
– Тоже до сантиметра помнишь? – ухмыльнулся Игорь.
– До миллиметра! – отрезал Палыч и тут же отыскал Прибрежную: на юго-западной окраине, огибаемой рекой.
– До миллиметра... – приговаривал он, делая отметку. – Конечно, помню до миллиметра... до секунды: вот здесь! Тут забор идет, база. А здесь, дальше, уже кустарник, пустырь какой-то, спуск к реке.
И он сделал на карте вторую отметку.
Некоторое время все смотрели молча.
– Н-да... – с уважением протянул Федор Матвеевич.
– По прямой будет километров десять. – Игорь качнул головой. – Чуть меньше, может быть. Солидно!
– По прямой, говоришь?.. – Кореньков сощурился... выпрямился. Взор его прояснел. – Федор Матвеевич, а линейка есть?
Нашлась и линейка. Тоже замшелая, но вполне пригодная.
– Вы, Федор Матвеевич, наверное, из потомственных кулаков, – пошутил Лев Евгеньевич, но Логинов остроты не понял и сказал:
– Да у нас в роду все мужики были хозяйственные. А Кореньков уже приложил линейку к карте и дважды быстро черкнул карандашом, соединяя обе точки.
– Что находится на этой линии? – догадался Лев Евгеньевич.
Палыч блеснул золотой коронкой справа.
– Давайте посмотрим. – Тут и Игорь заинтересовался. – Вот, смотри, по парку идет...
– И рядом с озером! – подхватил Огарков.
– Ага, по самому берегу.
– А здесь гастроном, – Игорь читал карту лучше всех, – здесь спортплощадка. Улица Арсенальная, Посадская... Товарная.
– Черт, Игорь, как ты в них ориентируешься?!
– Профессия... Вот Проспект Победителей, а это Большая Успенская...
– Патриоты, – ядовито буркнул Лев Евгеньевич, – переулка Побежденных наверняка не выдумают...
– Улица Авиаторов, – продолжал перечислять Игорь, – Диагональная... – И замолчал.
– А эта? – показал Палыч.
– Эта – улица Фронтовых бригад, – ответил Игорь механически. – А вот этот квартал – прямо через него линия проходит, видите?
– Видим, и что?
– Между Проспектом, Авиаторов и Диагональной – что? Вот здесь. Смотрите!
На несколько секунд воцарилось оцепенелое молчание, а затем Огарков звонко хлопнул себя по лбу.
– Бог мой! Это же... здесь же библиотека!!
Палыч сообразил не сразу, но вид сделал уверенный.
– А я что говорил?
– Ты ничего еще не говорил, – возразил Игорь.
– Не говорил, так сделал! Если три точки на плоскости лежат на одной прямой, то?..
– То это не случайные точки, – докончил Лев Евгеньевич. – Но ведь в том мире геометрия Евклида наверняка не действует.
– В том, возможно, и не действует, – согласился Палыч. – Но мы-то пока в мире этом. А тамошняя геометрия – здесь, надо думать, съеживается в Евклидову.
Огарков поразмыслил.
– Резонно, – сказал наконец он.
– Вот так. – Палыч распрямился с видом человека, удовлетворенного проделанной работой. – Всего и делов.
– Всего делов-то, – подтвердил Игорь. Он продолжал рассматривать карту. – Пройтись по этой линии...
– Проехаться, – поправил Лев Евгеньевич. – Проехаться... А сейчас все-таки позвольте, Александр Павлович, я вас проверю на RQ...
ГЛАВА 14
“Эта ночь будет твоей! Она должна стать такой. Не может не быть такой. Прорвемся! Ведь бывало и похлеще, прижимало так, что небо с овчинку... И ничего. Я – победитель, мне другим быть не дано. И в этот раз я должен победить, и так и будет! Все увидят! Это все мое! Мой мир! Мой, мой, только мой!..”
Так накачивал себя Смолянинов перед визитом вниз. От его расслабленности не осталось и следа, он ощущал себя, как это бывало в лучшие минуты, когда опасность схватки пьянила, кружила голову небывалой злой легкостью, без мыслей, без, сомнений – только ярость, пустота, победа.
И в подземельный коридор шагнул он молодцом, рука держала свечу, как праздничный бокал с шампанским. По ступенькам сбежал, будто бы на свидание...
“Свидание с черепом!” – так бы, наверное, сострил он, если бы обладал чувством юмора.
Но так он не подумал, а двигался он в подвале истово, со всей серьезностью.
Опять мертвая голова; и замахала в руке кисть, и потек звездный мрак, и у действующего радостно вздрагивали мышцы, и восторженный холод бежал по спине. И все получалось! Он был прав. Мерцание непрерывно лилось из глазниц черепа, оно текло на черный камень, с него на пол, и оно вдруг стало как бы растворять пространство, в нем стали пропадать предметы, и камень, и пол. Заколебалось пламя свечей, и сам череп начал таять во вспыхивающей бледными искрами тьме, подобно кислоте, разъедающей плоть земли.
Можно было остановиться. Он изрядно намахался кистью, и вместо холода теперь спина его пылала жаром. А сам он стал рьяный, торжествующий – гроза этому миру.
И он бросил кисть, и смело шагнул во тьму, и канул в ней.
То было, конечно, лишь преддверие многомерного мира, но и оно клубилось, разворачивалось так, что у любого бы перехватило дух – куда похлеще, чем парить в пятикилометровой высоте: здесь все смещалось, падало, взмывало стремительно, далекое вдруг делалось близким, проносилось сквозь тебя и пропадало, и смешно было видеть, как разные края Земли, от которых до которых месяцы пути, оказывались рядом, а нити времен и судеб, там невидимые, становились различимы здесь – слабо, правда, призрачно – но все же вырисовывались, дрожали, переливаясь разными цветами, у кого перла-мутрово-розовым, у кого глубоко-синим, а у кого-то они потемнели грозовою смертной тьмой: то чья-то смерть уже была здесь, а тот, кто в том мире двигался по этой линии, еще не знал, там еще жил, и знать не знал, что он мертвец, только разве, может, раз предчувствие кольнуло его в сердце, но он отмахнулся, и это сердце продолжало по инерции стучать, еще бежала кровь, работал мозг, еще смотрели глаза – и все это было уже зря, ибо здесь повернулся ключ судьбы, и тот уже был мертв.
А этот, торжествуя, царил здесь – он снова победил, и теперь явно видел, что страшное пророчество, увиденное им во внутренностях петуха, не оправдалось: тут ведь все иначе, значит, там была просто ошибка! А будущее его сияло перед ним радужными красками, и оно было
