не считать опухшей шеи с уродливой синюшной полосой посередине, мальчик был цел и невредим. Худо- бедно, его удалось успокоить и расспросить. О ноже, как ни странно, ребенок забыл напрочь. Зато ведьмаря, ударившего его по шее и обернувшегося вороном, запомнил очень даже хорошо…
Не спуская сына с рук, отец побежал обратно в деревню, забыв на поляне сброшенный с плеч, наполовину уже полный кузов.
По дну оврага змеился ручей, запруженный и широко разлившийся у самого истока – родника, выбивавшегося на свет из-под широко расставленных корней старой ольхи.
Одни ручьи с победным журчанием промывают себе дорогу в глинистом песке, другие – звонко выбивают дробь на обкатанных голышах, либо, напротив, молча крадутся в траве, заставая врасплох нездешнего путника. Этот же тихо, задушевно ворковал с устилавшими дно черными прелыми листьями, словно предлагая присесть на бережку и послушать бесконечную, старую как мир историю.
Мужчина неторопливо разделся, ровно сложил одежду и, не пробуя воду ногой, размашисто шагнул в нее – сразу по пояс. Глубоко хватанул воздуха и присел, целиком скрывшись под водой. Голое тело обожгло жидким льдом. Светлые волосы развевались в потоке подобно белому пламени на ветру. Вода стирала, раздирала в клочья, уносила прочь связанное с ножом проклятье, не успевшее пустить червоточину в чистой душе ребенка, но едва не завладевшее соприкоснувшимся с ним вороном.
Стирала, казалось, вместе с кожей.
Он вынырнул, стуча зубами от холода. Ощущение чего-то грязного, липкого и противного исчезло одновременно с последними крупицами тепла. С немалым трудом одевшись– закоченевшие пальцы не гнулись и почти ничего не чувствовали, – он опустился на четвереньки, склонил голову. Представил, как на плечи ложится теплая, тяжелая шуба, принося с собой тепло и уют.
«Она сказала – люди должны помогать друг другу, – запоздало подумал-вспомнил он. – Но быть может, я всего лишь ворон, обернувшийся человеком… Или волк, обернувшийся вороном…»
Встряхнувшись, он побежал вдоль ручья, принюхиваясь к глинистой, влажной земле, слегка отдающей тленом. Там, где правый берег оврага опускался на высоту волчьего прыжка, он подбросил в воздух гибкое поджарое тело и с легкостью выскочил из вымытой паводками западни, перерезавший лес точно пополам.
Обострившееся чутье без труда вылущило из пряного осеннего воздуха множество привычных запахов – след пробежавшего утром зайца, дымок костра, принесенный с опушки, въедливый дух переползшего дорогу ужа, почти неслышный аромат усыхающего к зиме земляничника, переплетенный с отдушкой мокрых перьев затаившегося в нем перепела.
Он не удержался, свернул с тропы и сунул морду под гривку пожухлой травы и земляничных листьев. Взъерошенная птица мрачно сверлила его круглыми бусинками глаз, приоткрыв клюв от возмущения. Знала, нахалка, что этот – не тронет. Да еще и пребольно клюнула в нос, воспользовавшись его замешательством. Фыркнув, он отдернул морду и потерся носом о лапу. Здесь, в лесу, где смерть – всего лишь одна из граней жизни, его не боялись, принимая, как должное.
Он побежал дальше – ровной, неспешной и неслышной трусцой матерого зверя. Хозяина и слуги леса одновременно, ибо власть, данная ему, не ставила его выше подвластных.
В перелеске он встретил ясноглазую волчицу. Она чуть вильнула хвостом, узнавая черного голубоглазого волка-одиночку, изредка охотившегося вместе со стаей. Она еще не знала. Волчата, кружком сидевшие и лежавшие вокруг матери, предостерегающе заворчали, и он обошел их стороной, не нарушая покой волчьей семьи.
Он знал, что поступил правильно. Но почему-то чувствовал себя виноватым.
В глухой маленькой деревне все друг друга знают, унесенного лисой куренка обсуждают всем миром, весть о чужом человеке разносится от одного конца деревни до другого быстрее, чем тот успеет проскакать ее на лошади, а уж рождение ребенка, свадьба или похороны становятся всеобщим достоянием.
И потому, чтобы собрать вокруг себя толпу, вовсе не обязательно колотить в било, истошно орать, стучаться в двери – достаточно вернутся из леса бегом, без кузовка, с заплаканным ребенком на исцарапанных ветками руках.
– Это все он, лешачихин выкормыш! – кричал мужчина, поднимая мальчика вверх, чтобы все видели наливающийся синяк на шее. Прибежала мать, выхватила сынишку и, прижав к груди, надрывно заголосила: – Дитятко ты мое ненаглядное, да кто ж на тебя, ребенка безвинного, руку поднять осмелился? Дайте мне сюда этого злодея, я ему живо глаза повыцарапаю!
Мальчик заревел еще пуще. Материнские руки больно впивались в ребра, десятки людей глазели на него с жадным любопытством, и лишь несколько женщин – с жалостью.
А история, пересказанная четырежды, все больше обрастала домыслами. Теперь мужчина клялся- божился, что своими глазами видел, как ведьмарь обернулся вороном, да не простым – лицо человечье, только с клювом, а вместо лап копыта. Будто бы кинулось это страховидло на ребенка, хотело заклевать до смерти и мясцом теплым поживиться, да отец не сплошал – подкрался и накрыл поганца кузовком, сам сверху сел и давай всем богам по очереди молиться. Только куда ему колдуна удержать, вырвался тот из- под кузовка и улетел прочь.
Люди слушали, удивленно, недоверчиво качали головами, и мало-помалу начинали роптать.
Перебегая из леска в лесок сжатым ржаным полем, немилосердно коловшим лапы, он краем уха уловил приглушенную возню из высокого, разворошенного снизу стожка. Там, в золотом гнездышке из соломы, жарко любились двое – мужчина и женщина; помолвленные, но еще неженатые парень и девушка, укрывшиеся от праведного гнева родителей, а то и сами родители, уставшие таиться за ненадежными занавесями от любопытства повзрослевших детей… да мало ли у кого кровь взыграет.
Он так и пробежал бы мимо, улыбаясь про себя, как вдруг возня прекратилась, и он услышал мужской голос, со смешком говоривший:
– …она, конечно, дуреха дурехой, зато приданое за ней дают знатное! Шутка ли сказать – две десятины пахотной земли, да какой – вместо масла на хлеб мазать можно.
– А с лица вроде ничего, – лениво откликнулся томный женский голос. – И статью вышла…
– Тоже мне, стать нашла – худая да узкобедрая, ухватиться не за что… – Из стога вновь послышалась возня, двухголосый смех, шуточные вскрики: «Уйди, окаянный! Не трожь, не купил!». Потом все улеглось, и мужской голос продолжил: – Одного, хорошо, двух родит – и сама в могилу сойдет. А я тебя в жены возьму…
– Да ну, брось, кобель блудливый! – недоверчиво рассмеялась женщина. – Еще первую жену со свету не сжил, да что там – толком не сосватал, а ко второй руки тянет!
– Небось сосватаю! – уверенно пообещал мужчина. – Я ж тебе говорю: она дуреха дурехой, всему, что ни скажи, верит, да вдобавок – малахольная: сам однажды видел, как она по лесу шла да с сороками разговаривала, чисто с девками на селе… А сейчас, под сглазом-то, и вовсе пуганая стала, от людей шарахается, всюду ей злыдни мерещатся. Только мне и доверяет. А я ей так говорю: «Вот выйдешь, Леська, за меня – и вся порча разом отступится; я небось тебя от самого черта обороню». Глазами хлопает, как корова, но – верит. Даже не догадывается, дуреха, кто ей давеча хлебной закваски в суп плеснул… А с заломом как носилась! Смех вспомнить…
Волк и сам не заметил, как из-под приподнятой губы вырвалось глухое, клокочущее, исполненное лютой ненависти рычание.
Его услышали и под слоем соломы – завозились, заойкали, и мужчина, одной рукой подтягивая портки, а в другой сжимая короткий широкий нож, кубарем выкатился из стога.
Выкатился – и увидел ведьмаря, неподвижно стоящего в пяти шагах.
– Чего тебе, колдун? – нагловато щеря зубы, спросил мужик, совладав с первым испугом. – Так поглядеть пришел, али самому невтерпеж – охота с бабой позабавиться? Так или эдак – вали отсюда подобру-поздорову, пока еще есть с чем на девок охотиться!
Ведьмарь молча, пристально смотрел на парня, в то время как недавняя волчья натура постепенно уступала место человеческой, способной облечь мысль в слова.
Парень, видя, что ведьмарь не отвечает – никак в портки со страху наложил, упырь проклятый! –
