которое ты не в силах разделить. Словом, я избавил Риши от роли Жестокой Прекрасной Дамы. Однако мысль о Коле натолкнула меня на один странноватый вопрос — он исподволь грыз меня с того самого рокового отпуска.
— Послушай, Риши, ты помнишь, как мы встретились?
— Конечно, Саша! Эти дни — священные дни моей жизни. — Риши церемонно кивнула.
— Помнишь, в первый день знакомства мы вчетвером — я, Исса, Коля и ты... мы пели на пляже песню. Всего один куплет этой песни... Вначале мы ее вместе разучили — а потом спели!
— Это было так... замечательно, — вздохнула Риши и мне показалось, что ее прекрасные глаза усилием воли удерживают непрошеную слезу.
— В этой песне были слова про какие-то «тучи грозовые»... Про «бури огневые»... Как-то так... Ты помнишь ее?
— Разумеется. Ведь эту песню поют на всех женских отделениях военных учебных заведений. Это своего рода гимн! — с преувеличенной, типично клонской точностью отрапортовала Риши. И, изменившимся вдруг, посерьезневшим, монотонным голосом продекламировала:
— А что дальше? Какие там еще слова? Там другие куплеты есть?
— Следующий куплет такой:
— И все?
— Да... То есть нет... — рассеянно пролепетала Риши. — Там есть еще один куплет. Как я могла забыть? Вот послушай:
— Спасибо. Риши. Мне. Очень. Понравилось.
Стоило Риши дойти до слова «ненаглядный», как меня пробрало. До самого позвоночника. До костного мозга. До каждой клетки, мембраны, ядрышка, вакуоли. Все мое существо, все мое тело содрогнулось от вспышки вселенской какой-то, невыт-равимой, неугасимой боли.
Мне захотелось выть и беситься. Биться головой об стену, грызть стекло, ломать мебель. Кричать. Так кричать, чтобы было слышно сквозь стены и герметичные стеклопакеты, слышно даже в холле гостиницы, где, убежав от дождя, пьют кофе с коричными булочками модные девушки и их гражданские кавалеры, никогда не видевшие обратной стороны вещей. Мне захотелось напиться смертельного яду и скорчиться, умирая, на полу.
Это было просто какое-то ослепление. Да, на меня нашло, как писали в старых романах, «помрачение рассудка», как тогда, на манихейском катамаране! А все из-за слова «ненаглядный». Ведь «ненаглядным» называла меня только одна женщина во вселенной — Исса Нади Дипак Гор (Господи, я не смог забыть даже ее полное имя!). Может, Исса гимн этот цитировала, а может, просто повторяла слова, услышанные в детстве, потому что так говорила отцу ее мать... Она называла меня «ненаглядный» именно в те мгновения, когда в буквальном смысле не могла на меня наглядеться — ведь знала: скоро расставание. Когда наши взгляды образовывали особую, почти зримую, колдовскую реальность, зовущуюся «мы». Когда наши многочисленные культурные и, если угодно, сословные различия отступали и освобождали место нашему божественному сходству, взаимному осознанию нашей дополнительности, пониманию того, что мы пришли в этот мир для того, чтобы всегда, навечно быть друг другом. Она целовала меня — и, отстранившись, называла ненаглядным, а потом обнимала мою жилистую пилотскую шею своими худющими руками и смеялась, как расшалившаяся русалка. Уже тогда это старообразное, как бы патиной подернутое слово словно секретный пароль открывало все двери моего восприятия. И ведь, как оказалось, до сих пор оно их открывает. Только когда-то в эти двери входили желание, радость и надежды на счастье, а теперь...
Что же входит в них теперь? Ничто? Черт-знает-что? Страх и тоска? Нет, этой звенящей бездны не заполнить Тане. Эта бездна навсегда останется моей приватной территорией слез. Моим засекреченным периметром Хайека. Моей исповедальней. Склепом, входя в который, каждый раз будет умирать частица Александра Пушкина. А ведь все из-за этой проклятой песни! Зачем я только к Риши прицепился?
«Из высей дальних молвит: ненаглядный, ты в мирном завтра вспоминай меня».
Я даже музыкальную фразу не забыл, которая этим словам соответствовала. Она прозвенела хрустальным колокольчиком в моем сознании и я вдруг вспомнил, с чудовищной какой-то адской ясностью, темноокую мою Иссу, сидящую в застиранном пляжном платьице у самой полосы прибоя. Шея, кисти рук и даже щеки измазаны желтым песком, ветер играет в ее змеистых волосах. Моя любимая жует мороженое и тайком, зазывно улыбается мне. Коле она улыбается совсем не так — приветливо, но отстраненно. А Коля, мой Колька, в синих плавках, подчеркивающих розоватую белизну его кожи, как раз рассказывает занудливую историю о том, как его отец, начцеха крупного военного завода, едва не попал под суд из-за того, что по рассеянности поставил под документом неправильную дату, обогнав календарь на месяц. Мораль у истории простая: «Точность — вежливость королей».
Девушкам мораль нравится, они согласно кивают и требуют, чтобы я рассказал о том, что такое северное сияние, не в смысле — коньяк, а в смысле явление природы... И Исса потом еще говорит: «А это ваше «Сияние», которое вы на Наотаре поставили... у вас такое же, над Новой Землей?» А Риши, проигнорировав предложение Коли сесть на шезлонг рядом с ним, опускается на горячий песок справа от меня и задумчиво глядит в зеленые морские дали. Мордашка у Риши такая сентиментальная, никогда не скажешь, что она — офицер армии вероятного противника. Мы с Иссой тайком обмениваемся многозначительными взглядами. Сейчас я возьму ее за руку...
— Саша, что с тобой? — тревожно спрашивает Риши. — Сашенька!
Я делаю над собой усилие. Я улыбаюсь — резиновой, деревянной, целлулоидной улыбкой.
— Извини, это у меня после ранения. Бывает иногда. Просто... вдруг делается больно.
— Ранение нужно лечить... Когда пассажирское сообщение наконец откроется, нижайше просим к нам на Ардвисуру! Забыла тебе сказать, я же теперь медсестра! Римуш настоял, чтобы я пошла на курсы... И это только первый шаг, потом я смогу поступить в медицинский! Знаешь, я только недавно поняла, насколько приятнее лечить людей, чем... — Риши деликатно замялась, как видно, просто не хотела произносить слово «убивать».
— Ага, — понимающе кивнул я. — Намного лучше.
Мы оба призадумались и умолкли. Печальную паузу вновь прервала Риши — надо же, а ведь раньше, я
