бокам, но их не замечают. Наверное, так и должно быть. Все равновесно в нашем лучшем из миров. Я тоже не замечаю очевидных вещей, за что и ношу репутацию сумасшедшей. Была бы нормальной – давно нянчилась с детьми, ублажала разными вкусностями мужа и не занималась всякой ерундой, вроде уроков фехтования, слежки за мрачным здоровенным детиной и уличных скандалов. Почти всегда, если мне удается вырвать человека из лап солнечных зверей, дело заканчивается скандалом. Спасенный недоуменно оглядывается, не видит ровным счетом ничего, стремительно багровеет от злости… и разверзаются хляби словесные. А я, дура, стою молча и тупо усмехаюсь. Почему-то мне бывает весело от того, что этот сварливый, неблагодарный человек спасен от страшной гибели. Я одними лишь глазами провожаю пламенно-оранжевую смерть, и та, невидимая для толпы, лениво трусит вперед, кося назад равнодушно- хищным взглядом. Наверное, это должно жутко действовать на нервы: скандалы, смерти, затянувшееся сватовство, колкости соседей. Но, милая бумага, на меня оно не действует! По-прежнему широко улыбаюсь и надеюсь на лучшее.
Кажется, я все-таки дура…
Скоро полная луна, и чем меньше остается времени, тем сильнее делается мое беспокойство. Себя я худо-бедно еще могу контролировать, но как приказать ноктису остаться в полную луну дома, и самое главное, не нестись, сломя голову, навстречу Ивану? Весь последний месяц я, как траппер, ходила по следам обломка с седьмого этажа, и боюсь, эта привязанность выйдет для меня боком. Хоть ложись в постель и про себя повторяй: «Я не пойду за Иваном, не пойду!» Мало ему забот с ноктисом-клиентом, тут еще я! Ага, гладко было на бумаге…
Утром встала совершенно разбитая, как будто в одиночку разгрузила вагон с солью. Все тело ныло, веки смыкались, жутко хотелось спать, и лишь яркое солнце, бившее в окна, не позволяло броситься обратно в постель. Мне стало просто совестно. А еще сон этот дурацкий, мешанина всего со всем! Я бежала прочь, кто-то бежал за мной, кто-то третий бежал за тем, кто бежал за мной, и над всеми нами в голос хохотала полная луна. Приснится же такое!
Обжигающий кофе – отличное средство от утренней лени и сонливости. Варю особенным образом – с корицей, ванилью и косточками от абрикоса, смолотыми в песок; в джезве, привезенной из путешествия по Гее. В Турции ее изготовили специально для меня, и сверх заказа мастер отчеканил на пузатом боку три лилии – знак особого ко мне расположения. Милый старик, золотые руки. Кстати, на Гее солнечные звери тоже водятся. Так же смертоносны, так же неторопливо- безжалостны и так же невидимы для большинства. Пожалуй, только это бросило тень на всю поездку.
Милая бумага, некоторые люди обладают необъяснимым чутьем приходить в гости. Они являются как раз в тот момент, когда хозяева собираются сесть за стол. Вот и теперь стоило мне снять джезву с огня, как дверной колокольчик захлебнулся бронзовым лаем. Я всегда рада гостям, но, Фанес всеблагой, только не этим утром, только не сейчас! Я ужасно выгляжу!
Открыв дверь, я обомлела. На пороге квартиры собственной персоной стоял предмет моих терзаний и устало подпирал дверной косяк.
– Эва Мария? – Иван отлепился от стены и учтиво кивнул в знак приветствия. – Как-то, на одном светском мероприятии я был представлен вам супругой обер-чемоданцига, помните?
Угрюмо кивнула. Да, да, помню, нас представила друг другу жена этого чина из префектуры, надо запомнить, наконец, его должность. Обер-чемоданциг, подумать только…
– Счел необходимым засвидетельствовать свое почтение. Ого, да у вас кофе поспел! Дивный аромат! Признаться, все утро думал о чашке кофе. Понимайте, как хотите, но надеюсь, поймете правильно.
Пока я в недоумении хлопала глазами, он скользнул в квартиру, выхватил у меня джезву и решительно направился в кухню. Сплетни не врали, за словом он в карман не лезет, хотя речь его лишена говорливой бойкости разносчика сладостей на базаре. Иван говорит басовито и неспешно, плавно и рокочуще, и, вероятно, мои ушки Фанес всеблагой отлил специально для его голоса – в моей душе его звуки согрелись и заиграли особыми красками, как вино в изящном сосуде.
– Эва Мария, вы отчего-то мрачны и неулыбчивы. Дурной сон?
Смеется? Сделала вид, что хочу поправить штору, подошла к окну и украдкой бросила взгляд на Ивана. Тот спокойно разливал кофе по чашкам и смеяться даже не думал. Впрочем, иным и не нужно лицедействовать, весь их сарказм в словах и интонации. Определенно смеется. Смеется и что-то знает. Что?
– Вам не кажется удивительным наш дом? – Когда хочу, я тоже могу быть острой на язык. – Просто заповедник неординарных личностей! Одна с утра бродит по квартире мрачнее тучи, второй является без приглашения и шутит на грани приличия, а все остальные озабочены личной жизнью этих двоих…
– Первую пытаются как можно скорее определить замуж, дабы благочинные отцы семейств не пялились украдкой на ее тонкий стан и прочие соблазнительные прелести, второму неприязненно шипят в спину проклятия, вот только сделать ничего не могут – по слухам, обломок несдержан и в порывах необуздан. Кофе подан, прошу к столу.
Во-первых, Иван скорее меня самой нашел то, что подают к кофе – сладости и миндаль, во-вторых, сервировал стеклянный стол с изяществом, какое трудно предположить в человеке его склада. И первое, и второе достойно удивления.
– Что? Что вы сказали?
– Я сказал то, что вы, скорее всего, даже не подозревали, – усмехнулся Иван. – Истинная причина забот соседей – вовсе не доброта и участие в судьбе соседки, а ваши дивные прелести, которые не дают покоя мужскому населению дома. И если вы искренне полагаете себя гадким утенком, уверяю вас, у мужской половины дома прямо противоположное мнение. Закройте рот и садитесь. Кофе стынет.
Я сплю? Я сплю! И во сне обломок с седьмого этажа пришел ко мне в гости, вольготно рассиживается на кухне, не смущаясь, обозревает меня с ног до головы и многозначительно усмехается. На мне домашний халат до самых пят из плотного шелка; под внимательным взглядом Ивана я запахнулась под самое горло и защелкнула наверху бронзовую фибулу. Если этого не сделать, самое меньшее через пару минут или несколько движений полы разъедутся под собственной тяжестью, и гостю откроются те самые помянутые прелести, которые, оказывается, не дают покоя мужскому населению дома. Обломок тоже входит в эту славную когорту?
– Хм-м-м! – это Иван оценил кофе. – Хм-м-м! Весьма и весьма! У вас определенно имеется собственный секрет приготовления! Не поделитесь? Впрочем, мне гораздо удобнее пить кофе у вас, нежели готовить самому. Я не слишком бесцеремонен?
Улыбаются только его губы, глаза же пугающе холодны. Не-ет, это не наглость, этому я пока не нашла названия. Сделала единственно возможное – приняла скучающий вид и набросила на себя образ холодного равнодушия. Милая бумага, надеюсь, я не покраснела.
– На вас свежая царапина? – поддержала я светскую беседу. – Опять подрались? Что на этот раз? Может быть, вы пришли исповедоваться? Только к месту ли?
– Пустое, – махнул он рукой. – Издержки беспокойного образа жизни. Причина моего визита гораздо более прозаична. Инициативный комитет нашего дома как-то вдруг и сразу решил устроить и мою личную жизнь тоже.
Я замерла. Дали всходы семена, брошенные мною в благодатную почву? Не далее как неделю назад я все же намекнула «инициативному комитету» в лице профессорши о «неприкаянности» обломка с седьмого этажа и незаметно подтолкнула деятельную мысль в необходимом направлении. Теперь мне стала ясна и прозрачна та рьяность, с какой профессорша, генеральша и иже с ними ринулись исполнять мою задумку. Именно обломок с седьмого этажа должен стать острогом, в стенах которого окажется заточена коварная искусительница, то есть я. А что обломок… Так обломок обломку рознь! Этот и выглядит прилично, и говорит связно, и по всему нормальный человек, разве что… обломок. А что обломок… Так обломок обломку рознь! И так далее…
