ртутные, тонкие, как нежнейший батист, полупрозрачные плыли облака. Те первые, невысокие облака, что приходятся младшими братьями огромным клубам белой ваты высоко в небе. От восторга хотелось криком кричать, громким настолько же, насколько невыразимой, неописуемой предстала мне картина утра в горах, но я лишь пугливо прошептала:
– Фанес всеблагой, какая красотища!
Иван стоял где-то сзади и сбоку и молча усмехался.
В просвет между холмами заглянуло солнце. И тут же все кругом вспыхнуло, роса на травах заблистала, как драгоценный камень, облака, подсвеченные оранжево-золотым, заиграли, и я въяве узрела дымчатый солнечный луч, огладивший мне лицо. В тот же миг где-то недалеко, прямо из воздуха, из клуба мутного вихря выткался огненный зверь. Низко пригнув кудлатую голову, позевывая, стегая себя хвостом по бокам, зверюга лениво трусила вниз по лучу, а там, куда упиралась солнечная дорожка, ничего не подозревая, паслось стадо овец с пастухом во главе и здоровенной овчаркой. И надо было закричать, да что-то горло пережало, я лишь сипела и жалко кряхтела. Зверь мерцал и струился, будто нагретый воздух, апельсиново-лимонные языки пламени гуляли по нему, будто волны длинной шерсти под сильным ветром, и никто… никто не видел его кроме меня. Сейчас падет одна из овец, или пастух скоропостижно скончается, или волчья стая в мгновение ока растерзает овчарку и с быстротой молнии уйдет обратно в лесистое нагорье. Зверь не убивает сам, он лишь «поднимает» жертву, и с той отчего-то приключается несчастный случай. Душу, покидающую тело, солнечная тварь ловит на лету, не давая ей подняться высоко, я слышу, как лязгают чудовищные челюсти, и за мгновение все бывает кончено. Пастуха объявят умершим от разрыва сердца (что-то напугало, беднягу), падеж отдельно взятой овцы спишут на божье предзнаменование, гибель собаки – на неизбежные потери (волки, де, размножились). Тут меня «отпустило». Я сбросила пуховое одеяло и стремглав бросилась вниз по откосу, с пугающей быстротой набирая скорость, да при том орала так, что, наверное, переполошила всю округу. Зверь неторопливо трусил по лучу, злобно на меня косясь, но не сделал даже попытки ускорить шаг. Они никогда не торопятся и никогда не обгоняют. Что должно случиться – то случится; иногда мне кажется, что они так же неспешно механистичны, как и солнце, их породившее. Может быть, мне не стоит вмешиваться? Не так ли неумолимо провидение, отмеряющее каждому по делам его? Но я дура и делаю то, что делаю.
Пастух в крайнем изумлении вытаращился на меня, пес выбежал вперед и, расставив лапы, вздыбил на загривке шерсть, стадо развернулось ко мне тылом. Пастух? Или собака? Нет, все-таки пастух. Рискуя в качестве благодарности за спасение получить в горло вершковые зубы, я снесла мальчишку наземь, и в следующее мгновение что-то тяжелое ухнуло на траву чуть дальше нас, даже земля вздрогнула.
– Тихо, малыш, тихо! – тяжело шептал Иван, стиснув необъятную шею волкодава пальцами, крепкими, как плотницкие клещи. – С хозяином все в порядке. Все в порядке.
Солнечный хищник, лениво оскалившись, повел в мою сторону горящим взглядом, соскочил с луча и затрусил в долину, ни разу не сбившись с рыси. Я опередила его на считанные секунды, жертвой должен был стать именно мальчишка-пастушок. А Иван чутьем, отточенным за время охоты на горгов, мгновенно понял, чем все это пахнет, и сорвался вниз лишь мгновением позже меня. Если бы не он, мои деньки окончились бы в клыках волкодава. Такому человека перекусить – раз плюнуть. Пес сдавленно рычал, но умело придавленный тяжелой тушей обломка, лишь вхолостую щелкал страшными зубами.
– Отойди от пастушка! – скомандовал Иван.
Я отпустила испуганного парнишку, и тот взлохмаченный, мгновенно взвился на ноги, дико вращая глазами.
– Теперь отзови собаку! Отзови собаку! – внятно отчеканил обломок. – Эвисса соскользнула с обрыва и не смогла вовремя остановиться! Не смогла вовремя остановиться! Отзови пса!
Парнишка пришел в себя. За ошейник оттащил пса и голосом успокоил страшного волкодава. Иван помог мне подняться и, ни слова не говоря, увлек за собой в деревню.
– Я, правда, сорвалась с обрыва, – буркнула по дороге. – Не смогла остановиться и снесла паренька.
Люди не верят в то, чего не видят. Я, конечно, могу рассказывать о солнечных тварях, но всю правдоподобность моих баек сведет на нет репутация ненормальной дуры, которая время от времени бросается на прохожих, толкается и дерется. Иван не мог не слышать этих сплетен обо мне, поверит ли он россказням о солнечных зверях? Доказать их существование мне нечем, и я предпочла промолчать. До самой деревни мы не сказали друг другу ни слова. Кажется, Иван мне не поверил, во всяком случае, вопросов не задавал. Не-е-ет, обломок гораздо проницательнее, чем хочет казаться.
С легкой душой поставлю против этого утверждения свою дурацкую жизнь.
Далее мы оставили следы на островах Псифео и Заховорнас. Помянутые острова – симпатичные куски суши с живописными лагунами, будто специально созданными для отдыха и купания – пальмы, водопады, нежнейшая лазурь моря, ломаная береговая линия. С радостью отметила для себя полное отсутствие признаков цивилизации. Даже не предполагала, что размеренная и упорядоченная жизнь светской дамы со временем так утомляет. На островах нет ни малейшего намека на светскую жизнь Столбового-и-Звездного, на скоростную железную дорогу, на суетную жизнь и прочие радости просвещенного общества. Обломок, ты гораздо более прозорлив, чем хочешь казаться.
Мадерас. Тут проходит ежегодная выставка мадеры. Не думала, что подобные мероприятия посещают столь высокопоставленные особы, как принцы крови. С замиранием сердечным узрела в одном из выставочных павильонов Ромаса с многочисленной охраной. И самое странное: встретившись с нами, Фридрих скривил губы и еще малость – обнажил бы клыки, как давешний волкодав. На то Иван лишь усмехнулся и, обняв меня за плечи, увлек дальше.
– Вы знакомы?
– Да, – обломок нехорошо ухмыльнулся, но от подробностей воздержался.
Но я не была бы дурой, если бы не сложила два и два. Государь внезапно восстал после болезни как раз в тот момент, когда провалилась попытка захватить императорский дворец. По странному стечению обстоятельств аккурат на следующий же день Ивана, «побывавшего в камнедробилке», подвез к самому дому Диего Оломедас. Уж он-то, как пить дать, был в самом центре той заварушки, и по слухам, к ней приложили руки мятежные принцы.
– Все простить не может? – с самым невинным видом осведомилась я. – До чего же злопамятная фамилия!
Иван резко остановился, круто развернулся ко мне и несколько мгновений смотрел прямо в глаза. Милая бумага, не сказать, что я пережила самые неприятные секунды своей жизни, но мало что в жизни буду вспоминать с большим нежеланием. В душу нисходит холодок, и тебе мерещится то, чего нет на самом деле. Я живо представила, как сжимается пудовый кулак и после короткого хода с хрустом врезается в мой наглый подбородок, следствием чего является – панихида, последний путь и последний приют в топке острова Погребального. Но Иван лишь холодно ухмыльнулся и потащил меня дальше.
С острова мы ушли, разжившись ящиком пиникейской мадеры. Разжившись или обогатившись, как правильно, милая бумага?
Не спалось мне звездной ночью. Гора свежих впечатлений придавила душу, и та изошлась в непонятном томлении. Я вышла на палубу, улыбнулась Николайе – нашему капитану, стоявшему как памятник в рубке у штурвала, и присела на носовой кнехт, подложив под себя моток бечевы. Сколь долго высидела – не помню, однако сердце вдруг зашлось так, будто я с ровного
