терминаторы глупее пробки, а тех было не провести, шли след в след лучше любых ищеек. По запаху, что ли?
Они были неудержимы, дьявольски проворны и чудовищно, просто чудовищно сильны. Перед глазами Максима снова и снова во всей контрастности цветов, запахов, ощущений всплывали отдельные моменты погони. И один из них, самый страшный момент — когда Максим, обернувшись на бегу, увидел, как первый преследователь чуть не попал под не успевший оттормозить автомобиль, но среагировал быстро, уверенно, подпрыгнув, высадив ударом ног лобовое стекло злополучного автомобиля, убив, должно быть, тем ударом водителя, и тут же вывернулся, перехватив управление. Максима передернуло. Он отогнал непрошеное воспоминание. Потому что самое страшное было даже не это, самое страшное заключалось в том, что при своем коронном прыжке преследователь повредил руку, повредил сильно: ее просто вывернуло из плечевого сустава, и она повисла — уродливая и безжизненная, — но это почему-то не остановило преследователя, не заставило его кричать от боли. И вот тогда Максим понял, что обречен.
Тот, кто хочет его смерти, не остановится. Он предпринял четыре попытки и предпримет еще четыре, каждый раз подготавливаясь с большей тщательностью. Он не остановится, он добьется своего.
«Но зачем? Почему?! — думал с паническим отчаяньем Максим, — «Что я ему сделал? Да и кто он такой, собственно?»
Сопоставлять и делать выводы было тяжело: паника без боя не давалась. Однако Максим понимал необходимость холодных умозаключений и в конце концов сумел загнать панику в дальний темный угол сознания, чтобы, как ему казалось, спокойно обдумать сложившуюся ситуацию.
Он сидел верхом на стуле, смотрел в окно на прохожих, на подъезжающие к стоянке у общежития автомобили и думал.
«Это не может быть происками существующего политического режима. Мало кто нынче помнит о моих убеждениях. А кто помнит, что я участвовал в событиях октября девяносто третьего? Кому это теперь нужно? Да и не расправляются у нас так с инакомыслящими. Зачем подсылать убийц (и настолько совершенных убийц!), стрелять, давить, топить, когда можно вызвать по повестке — был человек и нет человека. А тут киборги, терминаторы… «Мафии он опять же неинтересен… Остается другое, и это другое — чистейшей воды фантастика. Причем ненаучная.
И опять вспомнился Максиму дурацкий фильм и та сюжетная линия, что положена была в его основу. В фильме стратегическая компьютерная система сделалась умнее человека и на рубеже тысячелетий, устроив заваруху с применением ядерного оружия, захватила власть на Земле. Но живуче человечество, и вскоре некие ребята научились успешно с новой властью бороться, да так успешно, что система была вынуждена отправить в прошлое киборга, имеющего человеческий облик, дабы уничтожить женщину, которая в этом самом прошлом должна родить ребенка, который в свою очередь, повзрослев, станет лидером движения Сопротивления — достаточно зрелищная вариация на традиционную для американской фантастики тему парадокса во времени. Имелся в фильме и повод для оптимизма: лидер Сопротивления посылает вдогонку своего лучшего боевика, у которого задание: «Хоть умри, но терминатора к мамочке моей любимой не подпусти», и который, как того следовало ожидать, становится отцом все того же лидера. Петля во времени замкнулась, киборг побежден, всеобщий хэппи-энд, слегка омраченный скоропостижной гибелью незадачливого боевика-папаши…
Может, так оно и есть, как в фильме, думал Максим, не веря самому себе, изо всех сил стараясь не верить, словно в страхе как-то спугнуть верой действительно существующую защиту. Но ведь был же кто-то тогда (помнишь незнакомца, вскочившего на подножку грузовика?), и был кто-то, остановивший неумолимых преследователей. Не милиция же…
Кончилось тем, что Максим окончательно запутался в клубке версий, гипотетических построений, невысказанных надежд и бесполезных вопросов. Рекомендаций никаких он для себя так и не выработал. Нужна помощь, но к кому обратиться за ней? В компетентные органы пойти? Там поднимут на смех, если не возьмут, чего доброго, на заметку. К коллегам? Примут за сумасшедшего, начнут обходить стороной, замолкать при появлении, крутить пальцем у виска. Близких друзей у Максима не было: не нашел как-то среди этих «демократов» и «либералов» близкого по духу человека. Своей девушки пока не имелось тоже. Да и что сказала бы ему «своя» девушка: «Максим, ты не в себе?» Остается уповать на эффективность защиты, даже если никакой защиты на самом деле нет.
Между тем Максим совершенно напрасно отбросил идею рассказать об этом компетентным органам. Потому что кое-кто, один человек в Российской Службе Безопасности, давно и пристально наблюдал за ним самим и за происходящими вокруг него событиями. Этот человек в этот же самый день, взглянув на часы, принял наконец решение, одобрив его кивком собственному отражению в огромном, на полстены, зеркале. После чего вызвал двоих наиболее расторопных своих подчиненных.
— Пора, — сказал он этим двоим.
И те, ни слова более не говоря, отправились выполнять задание.
Митрохин умирал.
Он лежал на полу переполненной камеры Лубянки, в духоте, на подстеленной под него десантной куртке Игорька и бредил.
— Люба, Любочка моя, — звал он, мотая головой. — Где ты, Люба? Почему я тебя не вижу?…
Игорек, стоя на коленях, придерживал его голову с горячим, как хорошо растопленная печка, лбом, с волосами, перепутанными, мокрыми от пота, чтобы Митрохин не расшибся об грязный пол.
— Люба! Люба! — звал Митрохин.
— Заткни его! — рявкнул кто-то злобно из другого угла камеры. — И так тошно.
— Человек в бреду. Человек тяжело ранен. Как вы можете? — урезонил «рявкалыцика» другой голос.
Игорек с благодарностью посмотрел в ту сторону. Там, тоже на полу, обхватив руками колени, сидел парнишка — может быть, только чуть постарше Игорька — с характерной наружностью: кучерявый, черноволосый, смугловатый, с большим некрасивым носом. Губы у парнишки были разбиты, рубаха порвана, в уголках рта запеклась кровь. Заметив, что Игорек смотрит в его сторону, парнишка улыбнулся распухшими губами и кивнул.
— Люба, Люба, — шептал Митрохин.
Когда расположившегося напротив высокого и молчаливого мужчину увели на очередной допрос, парнишка пересел на освободившееся место, ближе к Игорьку.
— Добрый вечер, — сказал он тихо. — Меня зовут Иосия. Фамилия — Багрицкий.
— Игорь.
— Что с вашим другом? — спросил Иосия, кивая на стонущего Митрохина.
— Он умирает, — с горечью отвечал Игорек, чувствуя, как задрожали вдруг губы. — А эти суки не хотят ничего слышать…
— Это понятно, — мягко заметил Иосия, — у них теперь все вверх дном. Хватают людей прямо на улицах — настоящие облавы… — Он помолчал, а потом еще понизил голос: — Правду, наверное, говорят, что с Усатым кто-то разобрался?
Игорек не ответил. Только сейчас он начал понимать, в какую заваруху сунул его и еще девятерых парней-сокурсников седовласый полковник. И понимание это его ужаснуло. Все действительно полетело вверх тормашками; основы миропонимания рухнули с обвальным грохотом рассыпающихся в крошево колонн. И снова, как наяву, Игорек с замиранием видел: рвущуюся пленку капсулы, прыжок в просторный, освещенный ярким утренним солнцем кабинет, мягкий ковер под ногами; движение, отработанное до автоматизма: большой палец правой руки вниз — щелчок спускаемого предохранителя, автомат у бедра, указательный палец уже давит на спуск, глаза ищут, нашли цель — оторопевшего от неожиданности маленького рябого, но чем-то очень знакомого человека в форменном френче; и вдруг ответная стрельба со стороны выпрыгнувших секундой позже ребят в амуниции корректоров Корпуса; они почему-то стреляют по своим же; и родное, но перекошенное лицо Митрохина под прозрачным забралом защитного шлема. А потом — только летящие гильзы, летящие пули, с глухими ударами пробивающие защитные жилеты, и
