лошади остановились, как духи-новобранцы по команде 'стой раз-два'. Хорошая у них строевая подготовка.
Командир повернул руку ладонью к нам и Федор натянул поводья, не дожидаясь другого приказа. Его и не последовало.
Одновременно и практически синхронно мы с Усманом мягко спрыгнули с телеги и неспешным шагом пошли навстречу стрельцам, держа автоматы в положении 'на грудь'. Ремень, впрочем, был снят с плеча, только самоубийцы в ближнем бою набрасывают автоматный ремень на шею.
— Кто такие? — спросил властным тенором главный стрелец, когда до нас осталось десять- пятнадцать шагов.
— А вы кто такие? — переспросил Усман.
На лице главного стрельца отразился вовсе не гнев, как я ожидал, а удивление.
— Если ты еще не понял, мы дорожная стража крымского тракта, — сообщил он. — А ты кто такой?
— Разве дорожная стража не должна представляться? — спросил Усман.
— Командир второго взвода подольской роты подпоручик Емельянов, — представился командир и сделал неопределенный жест булавой, который, должно быть, символизировал отдание чести. — В третий и последний раз спрашиваю, кто вы такие. Потом огонь на поражение.
— Я Усман ибн-Юсуф Абу Азиз эль-Аббаси, — отрекомендовался Усман. — А это мой друг Сергей… эээ…
— Иванов, — подсказал я.
— Мой друг Сергей Иванов, — закончил Усман.
— Ты чеченец?
— Араб.
— Неважно. Куда направляетесь?
— К вам. Мы ждали вас в Михайловке все утро, но вы так и не пришли. Пришлось выехать навстречу.
На лице подпоручика Емельянова отразилась сложная гамма чувств. Он не понимал, что происходит, но подозревал, что над ним издеваются.
— Не советую стрелять, — произнес Усман с ласковой улыбкой на лице. — Мы тоже стреляем на поражение.
— Что это за пищали? — спросил подпоручик.
— АК-74, - честно ответил Усман. — Пусть вас не обманывает, что ствол у них тонкий и короткий. Они стреляют нисколько не хуже ваших.
— Зачем пугали людей на тракте? — подпоручик решил подойти к проблеме с другого конца.
— Кто пугал? — как бы не понял Усман.
И это оказалось последней каплей, переполнившей терпение командира второго взвода.
— Бросай оружие! — заорал он. — Неподчинение карается расстрелом на месте. Считаю до трех. Раз, два…
На счет 'два' тишину взорвали две автоматные очереди. Я стрелял под ноги стрельцам левого фланга, если смотреть с нашей стороны, Усман дал очередь поверх голов правого фланга. Подпоручик Емельянов явил миру глаза по пять копеек и открыл рот. Лошади стрельцов сдали полшага назад, испуганно прядая ушами. Федька полез под телегу, а его лошадь испуганно заржала и попыталась сдать назад, но уперлась задом в передок телеги и остановилась.
Единственным, кто сохранил самообладание, был монах. Он поднял перед собой распятие и произнес густым басом, неожиданным для его тщедушного тела:
— Во имя отца и сына и святаго духа…
Глаза Иисуса Христа на распятии вспыхнули недобрым золотистым светом. Крест на моей груди
Я поднял ствол и сделал парный выстрел. Между двумя глазами монаха красным цветком расцвел третий. Редкостная удача, очень трудно направить пулю в какую-то определенную часть тела противника, когда стреляешь навскидку. А вторая пуля усвистела куда-то далеко, это нормально, именно поэтому мы говорим 'одиночный выстрел', а подразумеваем 'парный'.
Монах дернулся, как будто был марионеткой, которую резко дернули за веревочку откуда-то сверху. Он завалился на сторону и рухнул на землю, как мешок с чем-то мягким и неодушевленным. Я успел заметить, что глаза Христа погасли и стали обычными серебряными глазами серебряного распятия.
— Бросайте ружья! Быстро! — резко крикнул Усман и стрельцы послушно выполнили команду.
— Ты! — показал он на подпоручика. — Медленно достаешь пистолеты по одному и кидаешь на землю. Хорошо. А теперь все дружно слезаем с коней и начинаем разговаривать.
Он подошел ко мне и спросил:
— Почему ты выстрелил?
— Глаза на распятии…
— Думаешь, это было опасно?
— Уверен. Понимаешь, крест…
— Потом расскажешь. Эй, бойцы!
Бойцы стояли вокруг нас унылым полукругом, держась на почтительном расстоянии.
— Кто мне скажет, — начал Усман, — зачем вы нас искали?
Подпоручик Емельянов неуверенно открыл рот и начал говорить, вначале сбивчиво, а потом все более четко:
— Купцы донесли о двух разбойниках в броне и с пищалями, ехавших на подводах Тимофея Михайлова.
— Почему разбойниках? — удивился Усман.
— Потому что на вас не стрелецкая форма. Огнестрельное оружие носят баре, стрельцы и разбойники.
— Может, мы баре?
Емельянов вежливо улыбнулся.
— Ладно, вы приняли нас за разбойников. Что с нами случилось бы, если бы мы сдались?
— Как что? Что обычно. Свезли бы в судейский приказ на правеж, а остальное не наше дело.
— Что за правеж? Дыба, что ли?
— Может, и дыба, — согласился подпоручик. — Только разбойники обычно все сами выкладывают.
— А если мы не разбойники?
— А кто же тогда?
Усман вопросительно взглянул на меня и я кивнул.
— Похоже, что мы явились сюда из другого мира, — начал я и трое стрельцов немедленно перекрестились. — В этом мире от рождества Христова прошло 2002 года, там есть автомобили и самолеты, и нет стрельцов и помещиков. В нашем мире грамоте обучены все и каждый может читать библию, сколько ему заблагорассудится. И еще у нас нет обычая подкладывать молоденьких девчонок священникам и разбойникам. С нами случилось что-то непонятное и мы оказались здесь, мы долго брели через лес, а потом вышли на дорогу и встретили Тимофея Михайлова с сыном и внуком. Вместе с ними мы приехали в Михайловку и провели там ночь. Сегодня мы поехали вам навстречу, чтобы встретить тех, кто может объяснить, что вообще здесь происходит и почему, кстати, глаза у распятия загорелись желтым пламенем?
— Божье слово, — ответил Емельянов.
Очевидно, он считал, что сказал достаточно, но я по-прежнему не понимал главного.
— Что еще за божье слово? — спросил я. — Если начать молитву, у распятия загораются глаза? У любого распятия или нужно особое?
— У любого распятия. Только слово должен говорить священник.
