капли, срывающиеся с горлышка, и спросил: — Ну что, кто пойдет за «Клинским»?
За следующей порцией спиртного отправили Саню Пушкина, как самого молодого в компании. Вернулся он быстро, но был необычайно возбужден. Санек поставил бутылку на стол, откупорил ее и, плеснув немного водки, залпом осушил.
— Ты что, привидение увидел? — хохотнул Дантес.
— Ага, привидение. Сейчас приведу. Там такая девочка на лестнице сидит! Плачет, говорит, что потерялась.
И Пушкин снова вышел. Несколько минут было слышно, как он ласково увещевал кого-то, обещая, что все будет в порядке, потом дверь открылась — и на пороге комнаты возникло… нечто, найденное художником: черные волосы незнакомки растрепаны; щеки прочерчивали черные полосы размазанной туши; губы накрашены помадой черного цвета; высокий воротник черной водолазки выглядывал из-под черной же куртки; длинная черная юбка опускалась до высоких, на мощной платформе, черных ботинок… В руках девушка держала сумку, выполненную в форме гробика, тоже черного цвета. Яркие голубые глаза этого «этюда в черных тонах» сверкали слезами, контраст цветов поражал дикой гармонией.
— Да… — выдохнули собутыльники.
Для того чтобы снова обрести способность говорить, потребовалась минутная пауза. Эдик Дантес сначала ущипнул себя за щеку, а потом сказал:
— Друзья, вы как хотите, а я больше пить не буду. Мамонт, ты в очках, скажи мне, ты видишь то же самое?
— Угук, — кивнул тот. — По черной-черной лестнице идет черный-черный человек…
— Н-да, — только и вымолвил Эдик. — Слушай, Санек ты наш Пушкин, никогда не понимал твоего пристрастия к черному цвету. Картины пишешь черным. Черный автомобиль купил, две черные лодки завел, а теперь вот это… Так, глядишь, ты у нас скоро квадраты начнешь рисовать!
— Я когда ее нашел, сотовым подсветил, чтобы рассмотреть, кто же это так горько плачет. И вы знаете, что мне сразу подумалось?
— Сколько же мы выпили! — в один голос сказали творцы и рассмеялись.
— Нет, не это, — возразил Саня, вытаскивая из шкафа карандаши и бумагу, — я подумал: как порой необходимо соблюдать умеренность. — Он посмотрел на перемазанную черной косметикой рожицу гостьи, потом взглянул на охмелевших друзей и добавил: — Во всем.
— Пить хочу, — едва слышно произнесла девушка и попросила: — У вас кровь есть?
— Вампирка, что ли? — поинтересовался ничем не пробиваемый Мамонт.
— Вампирелла, — поправила его гостья. Она шмыгнула носом, оглядела помещение, подняла голову вверх и надолго застыла, рассматривая украшавшие потолок портреты знаменитых писателей, поэтов, художников и композиторов.
— Водку будешь?
— Нет, — пролепетала незнакомка, вздрогнув. Она схватила руками сумочку, прижав ее к груди, будто хотела получить поддержку. Потом нахмурилась, вздернула подбородок и решительно вошла в комнату. — Я не пью воду, пропущенную через крест. — Она отрицательно покачала головой, еще раз окинула помещение настороженным взглядом и, пройдя к столу, присела на краешек шаткого стула.
— Да кто б серебро на нее тратил? — хохотнул Дальский. Он поднял бутылку и, посмотрев на этикетку, прочел: «По старинным рецептам Древней Руси трижды пропущена через активированный березовый уголь».
— Ого! — тонкие брови Пушкина взлетели вверх. — Не знал, что на Руси активированный уголь в ходу был.
— На Руси все в ходу было, — глубокомысленно изрек Мамонт, — и все очень активированное было. Да ты не бойся, вампирка, мы сейчас сообразим, чем тебя накормить.
— Да чего соображать? Кровью она привыкла питаться, — улыбнулся Эдик Дантес и, придав лицу серьезное выражение, сказал: — Мужики, бабы с нас кровь литрами пьют, что мы девчонке втроем сто граммов не нацедим?
Усмехнувшись, он внимательно посмотрел на гостью и неожиданно для себя залюбовался незнакомкой. Перемазанная косметикой девушка затронула самые тонкие струны в душе певца и композитора. Если ее умыть, замарашка будет очень мила. Личико сердечком было таким юным, что сердце монстра алтайского рока охватило желание прижать девушку к себе и никогда не отпускать, захотелось защитить от всех невзгод, какие только могут встретиться на жизненном пути. Эдик смутился и, покраснев, отвел взгляд. Девушка тоже была смущена таким пристальным вниманием, но все же справившись с растерянностью, ответила:
— Да, вампиры питаются кровью.
— Дантес, Пушкин наш уже мысленно рисует портрет прекрасной незнакомки, так что в аптеку бежать тебе придется.
— Ты что?!! — Саша Пушкин даже подскочил от такого заявления.
— Она же совсем еще ребенок! — зло прищурив глаза, поддержал его Дантес.
— Мне две тысячи лет, — невпопад сказала гостья.
— Кто о чем, а вшивый о сексе, — вздохнул Мамонт Дальский, озабоченно глянув на незнакомку. — Гематогену купите. Слышали же, ребенок кровью питается, а где мы ей кровь ночью найдем? Донорские пункты закрыты.
Девушка снова всхлипнула, из глаз потекли слезы, смывая с ресниц остатки туши.
— Ну и чего плачешь? — поинтересовался Мамонт.
— Тебя как зовут? — тут же спросил Эдик.
— Сервиза, — ответила гостья Дантесу.
— Я Эдик, он — Саша Пушкин, а этого ископаемого дяденьку зовут Мамонт.
— Ну рядом с дамой двух тысяч лет от роду я не ископаемое, а младенец! — хохотнул экономист.
— Мало вам быть человеком, вы еще и мамонт? — удивилась Сервиза, округлившимися глазами взглянув на Дальского.
— Мне то же самое Кирпачек сказал, — ответил Мамонт, вспомнив вампира.
— Кирпачек! — Сервиза кинулась к Дальскому, схватила его за рубаху и, едва сдерживая рыдания, спросила: — Где он?!!
— В мире, где текут реки крови, где живут эльфы и гоблины, упыри и тролли… — задумчиво проговорил экономист, заподозрив невозможное. — Когда-нибудь ты найдешь своего друга.
Гостья прошла к столу, села на старый расшатанный стул, положила руки на столешницу и сгорбилась, опустив голову.
— Не переживай ты так. — Эдик подсел ближе, погладил девушку по голове, утешая, словно обиженного ребенка.
Сервиза подняла на него взгляд, внимательно посмотрела и тихо сказала:
— Я думала, вы монстры, а вы, оказывается, совсем не страшные.
— Это называется трагедия, — подал голос художник Саша Пушкин. Он давно достал бумагу и карандаш — делал наброски для будущего портрета Сервизы. — Монстры должны быть страшными. Мамонт, ты расскажи ей что-нибудь. Она когда слушает, то спокойно сидит.
Но Мамонт ничего не ответил. Тогда Эдик Дантес встал и, достав из шкафа гитару, тронул струны. Потом, улыбнувшись, запел. Его голос, красивый и глубокий, как нельзя лучше подходил для исполнения романсов. Девушка, слушая песню, расслабилась, слезы высохли, лицо разгладилось, горестные морщинки перестали прочерчивать высокий лоб. Сервиза еще пару раз всхлипнула, но голос певца был так красив, слова песни так чудесны, а мелодия так радостна, что она перестала думать о своем горе.
