маленького ещё сына Игоря. Тогда, в коридоре соседской квартиры я стоял над трупом Славы с запиской в руках и чувствовал, как где-то в мозгу произошло нечто неординарное, будто перегорел исправный доселе предохранитель или какой-то рубильник вдург занял другое положение. Все тёплые чувства к девушке испарились вмиг, пропало гнетущее ощущение вины перед оборотнями стаи за предательство. Всё-таки я не предавал; Ирикон самолично отпустил меня в Англию на встречу с маньяком Диерсом, и знать заранее, какую бучу решил поднять чёрный охотник, я не мог никак. Косвенно, конечно же, виновен, но это пустяки. Никакого раскаяния я больше не испытывал, ничего не хотел объяснять Кате; единственное желание завладело мной: вытащить из плена уцелевших Ахимовых.
И вот тут-то я обрадовался, что рядом есть Джонатан Диерс. Трехсот двадцатишестилетний негр был очень сложным человеком со скверным характером — экспансивным, вспыльчивым, эгоцентричным и в какой-то мере эксцентричным. Подозреваю, что сложно прожить три века с четвертью, быть свидетелем многих событий мирового масштаба, терять одного за другим родных и близких, наблюдать смену эпох, идти против собственной природы, принципов и желаний и притом остаться в здравом уме. Вне всяких сомнений, Диерс был немного свихнувшимся, но это не мешало ему также быть сверхпрофессиональным убийцей, машиной смерти, самой, чёрт возьми, смертью во плоти. Вспоминаю, как он фактически в одиночку взял штурмом Замок, убил около тридцати оборотней — всех, кто в то время там находился, и не перестаю поражаться его великолепию. Мои потуги стать хорошим бойцом, все эти тренировки не привели почти ни к чему, и рядом с негром-вампиром я сам себе казался жалким, никчёмным существом. Скажу честно, что перед Диерсом я испытывал даже страх. Невозможно, мне кажется, не опасаться за собственную жизнь рядом с двухметровым широкоплечим негром с весьма художественной татуировкой ровно в половину лица и кольцом в носу, безумной короткой и белой как снег стрижкой, горящими глазами и постоянно ухмыляющимся ртом. Всем своим видом Диерс, способный убить одним движением, внушал суеверный страх. Не смейтесь… Видели б вы того здоровяка, да ещё с автоматами в руках, да в окружении истекающих кровью трупов…
Джонатан Диерс, как я склонен полагать, после второго посещения Замка начал подозревать что-то неладное. В самом деле, если мы проникли в здание, когда Коготь Шивы находился где-то внутри, и не оставили в живых никого из находившихся там, как артефакт мог исчезнуть? Теперь-то я знаю, что его «исчезновение» напрямую связано с многоходовой комбинацией, но в ту пору всё ещё было неизвестно. В душу охотника закралось подозрение, что финальный аккорд текущей операции весьма далек от того, на который охотник рассчитывает. Следовательно, инструктировавшие его люди непременно не договорили чего-то либо дали информацию, оказавшуюся ложной. По лицу Диерса читалось, что он не в восторге от знакомства со мной, не верит в способность жалкого молодого перевёртыша Винтэра возглавить огромную демоническую силу — легион. Посему Диерс стремился как можно быстрее закончить все дела, закончить с тем или иным результатом. По правде говоря, я тоже не верил в собственные силы. Если бы сказали мне, что во главе оборотней планеты суждено стать Ирикону, я не колеблясь поверил бы в это — Иван Алексеевич умел вызывать у окружающих почтение и уважение к собственной персоне. Но задумка великих комбинаторов Актарсиса предполагала на сию должность меня, и Диерс всё больше склонялся к мысли, что его водят за нос, что он всего лишь разменная фигура. Это заставляло охотника сильно нервничать.
А ещё Диерс спас мою жизнь, сбив машиной почти перегрызшего мне горло Герадо…
После торопливого отступления, когда мы покинули Волчий Замок, Диерс напоил меня своим «корвалолом» и сделал несколько инъекций этого препарата. Вернувшись на квартиру, он сгрёб в охапку Настю, остатки оружия, отыскал в платяном шкафу под стопкой простыней наличные деньги, после чего сумел снять номер в гостинице на окраине города, почти и не в городе даже, а в аэропорту. Вампир знал, что оставаться в прежнем жилище я больше не могу, ведь по городу рыщут остатки стаи, и — главное — Герадо.
Бронетранспортер медленно полз по накатанной известняковой дороге, поднимая шлейф сухой и едкой пыли, долго оседающей в этом выжженном солнцем и забытом ветрами ущелье. Редкие, чахлые пучки бледно-желтой пустынной травы сминались под колесами и превращались в прах. Лежащие на дороге мелкие камни вминались в землю резиной двенадцатитонной машины. Эхо двигателя гулко отражалось от окаймляющих тракт, почти отвесных скальных стен. Крупная птица грузно взлетела с уступа — испугалась усиленного эхом рева бронетранспортера — и принялась парить в горячих потоках воздуха, дожидаясь, пока неведомое восьминогое чудище проползёт мимо гнезда на скале.
На борту «чудища» некогда яркой, а теперь облупившейся под беспощадным солнцем белой краской были выведены крупные буквы «UN», которые говорили, что машина принадлежит Организации Объединенных Наций. На самом же деле БТР числился на балансе Министерства Обороны Соединенных Штатов Америки и недавно был переброшен вместе со 101-м мотострелковым корпусом морской пехоты на территорию Афганистана для подавления неугодного США, а значит и всему миру политического режима талибов.
Теперь, после фактического завершения войны с местными террористами машина патрулировала свой участок границы с Пакистаном в ста тридцати километрах от селения Калат. Аббревиатура на её боку нужна была лишь для отвода глаз, чтобы вездесущие репортеры-корреспонденты не задавали лишних вопросов — экипаж состоял не из миротворцев, а солдат американской армии, ничего общего ни с какими миротворцами не имеющих. Официально они выполняли миротворческую миссию, на деле же искали и уничтожали вооруженных пуштунов, как сами себя называли афганцы.
На броне сидели пять пехотинцев в светлой — под стать дорожной пыли — военной форме; шестой — водитель-механик, находился внутри. Высоко стоящее южное солнце раскаляло всё, до чего смогло дотянуться лучами; раскалило оно и бронетранспортер. Солдаты изнывали от жары и чуть не сходили с ума, тяжелые радиофицированные шлемы они держали в руках.
За очередным поворотом дорога вышла к обширному ущелью и стала спускаться вниз. Когда-то очень давно, ещё до появления в Киндугушских горах первых чабанов здесь тёк ручей — а может быть и река, — который являлся притоком Тарнака. Теперь ручей давно иссяк, и в память о нём вокруг простиралось живописное и таящее опасность ущелье, со всех сторон его обступали горы массива Киндугуш, на треть скрытые снеговыми шапками вечного холода.
Разговаривать не хотелось, и морские пехотинцы лениво мечтали. Тот, что сидел рядом с люком и держался одной рукой за двадцатипятимиллиметровую пушку «Бушмастер» на турели БТРа, представлял своё возвращение домой, в Альбукерке. Не сказать, чтобы он был в восторге от родного города, да и от родного штата Нью-Мексико, но как минимум две причины думать именно о доме имелись: красавица жена и годовалый сынишка. С упоением пехотинец вспоминал о проделках малыша, его попытках передвигаться на крохотных ногах, ворчливом сопении при недовольстве и заливистом смехе в моменты радости. Сыну уже год, а отец видел-то его всего месяц, когда приезжал в отпуск.
— Возьми, Том, — сказал сидящий за ним солдат и протянул флягу. Том отхлебнул и кисло поморщился. Во фляге плескалась жидкость, которую с гордостью жители Кандагара — второго по стратегической важности города Афганистана — называли ромом и задорого продавали всем приезжим воякам. На деле в обтянутой тканью жестяной банке был отвратительный на вкус самогон, причем и продавцы и покупатели знали, что это именно самогон, а никакой не ром, но, тем не менее, пойло шло нарасхват. С тоскливой завистью Том вспомнил о настоящем «Хеннеси», который тайком от всех провозил и тайком же от всех употреблял начвзвода Перрисон, наверняка сейчас спящий в далеком Калате.
Самогон в небольшом количестве не пьянил, но поднимал настроение, несмотря на свой ужасный вкус. Том мысленно поблагодарил сослуживца Юджина Паркинса за этот глоток и вернул флягу.
Рядовой Паркинс был, что называется, салагой. Во всем экипаже он единственный отслужил в Корпусе морской пехоты лишь год и два месяца, когда сержант Лэсли — командир их экипажа — числился в войсках уже пять лет. Тем не менее веселый и бесшабашный Паркинс сразу стал душой компании и пользовался среди личного состава части огромной популярностью.
Среди унылого однообразия горных пейзажей и беспощадной жары шутить не хотелось вовсе. Юджин сидел на башне бронетранспортера, между ног у него вперед уходил ствол крупнокалиберного пулемета. Изредка поглядывая по сторонам, чтобы убедиться, не сменилась ли окружающая картина гор на что-нибудь
