опомниться, пока Весь выдирал ножи из прочного дерева и за руку выводил ее в середину площадки. Прошипел: — Деньги собери, дура, да не забывай кланяться и улыбаться!..
Маша с застывшей на лице улыбкой пошла по кругу, подставляя пустой кошель. Кидали медяки, но щедро. Да даже и серебрушка одна попала!
Весь тем временем изображал что-то вовсе несусветное: прошелся на руках, потом снова взялся за ножи.
— Ну, хватит руками да ногами махать, — решил он наконец, заметив, что публика начинает редеть. — Пора душеньку потешить. Маша, давай печальную, про березу!..
От тычка под ребра Маша опомнилась и, хоть не думала, что сможет выдавить из себя звук, все же начала песню. Она и правда была печальная, про разлуку, и девушка увлеклась, вспомнив, как певала ее Раххану-Хо, а тот так славно слушал! Слушали и сейчас, да еще как! Даже бородатые купцы украдкой утирали глаза. Правда, Маша не была уверена, что это только ее заслуга: Весь вынул флейту, начал подыгрывать ей, а играл он чудесно. Вот на что пакостный человек, а такой талант! Бывает же…
— Иди собирай деньги, — велел он ей, на мгновение отняв флейту от губ, когда песня кончилась, а сам продолжил играть.
На этот раз сыпали еще более щедро, кошель приятно отяжелел.
— Ну, что в слезы ударились? — Весь вдруг прервал печальную мелодию, от которой щемило сердце. — Давай-ка плясовую, Маша!
Маша послушно «дала», одну из тех, которым обучил ее Раххан-Хо, веселую и разухабистую, а Весь подыгрывал так залихватски, что ноги сами пускались в пляс! Кто-то из зрителей даже вприсядку прошелся.
— Завтра-то, завтра будете, что ли? — спрашивали их, когда они выбирались с ярмарки. — Свояченицу приведу послушать, уж больно душевно девка поет!
— Дядя, дядя, а завтра ты в нее ножики метать будешь? — дергали Веся за рукава мальчишки. — А вдруг промахнешься?..
— Какие добрые дети, — хмыкнул он, покосившись на Машу.
— Мог бы и предупредить, — сказала она с обидой.
— Ты бы не согласилась, — пожал плечами Весь.
— А так? Вот я бы дернулась, тут бы ты меня к стенке и прибил! — вскинулась она.
— Не прибил бы, — хмыкнул он. — Я этому лет в десять научился, с тех пор рука только вернее стала. Хм… а неплохо! Еще день, и сможем вдоволь припасов купить!
— А теперь что? — спросила девушка, когда они уже входили в ворота постоялого двора.
Маша ужасно устала, не столько от самого выступления, сколько от внимания публики. Конечно, раньше она участвовала в самодеятельности, но ведь там были свои, товарищи! А здесь совершенно чужие люди, да еще и платят деньги!
Для девушки все это было в новинку. Ведь петь и плясать нужно от души, когда сердце поет в груди и хочется поделиться с остальными своими переживаниями! А за деньги… Как-то это было неправильно, нелепо.
Однако она чувствовала также и радость, что их выступление понравилось. Это особенное чувство для любого артиста, сладкое, как спелые летние фрукты, только что сорванные с ветки.
Маша даже зажмурилась, так явно вспомнился вкус терпкого яблочного сока на губах, когда она вместе с подругами прошлым летом ездила в сады, помогать со сбором урожая. Они рвали сочные плоды, укладывали их в большие корзины, а иногда и ели сами, не в силах устоять перед благоуханием августовских яблок, нагретых щедрым солнцем. Девушки шутили и смеялись, то и дело затягивая песни, чтобы работалось веселее. И что это были за дивные песни — многоголосый хор ладно выводил слова, будто все они стали на время частичками одного единого организма. Да что там — они и были все едины, и каждый общевист с полным правом ощущал себя частью великого целого, необходимым кусочком общевистского общества.
От этих воспоминаний Маше так отчаянно захотелось домой, что слезы выступили на глазах.
— Теперь в баню. — Весь отсыпал ей несколько медяков. — Пойди смену одежды возьми да вымойся как следует. Вон у служанки спроси, куда идти, она покажет.
— А ты?.. — Маша сперва задала вопрос, а потом поняла, что это было невежливо.
— А я… — Весь ухмыльнулся довольно. — Прогуляюсь, пожалуй!
— Куда это? — встревожилась Маша. Вдруг он намерен бросить ее здесь?
— А это не твое дело, — отрезал он. — Иди давай. За ужин твой заплачено. Это вот отдашь хозяину за постой. Будет еще вымогать или пристанет кто, дай промеж глаз, ты можешь.
С этими словами он какой-то особенно легкой, едва ли не танцующей походкой отправился прочь. Маша недоуменно проводила его взглядом, потом вздохнула и пошла искать хозяина. Есть очень хотелось, да и баня — дело не последнее. А вот оставаться одной на постоялом дворе, полном подозрительных личностей, она совсем не желала. Конечно, она и правда промеж глаз может двинуть, но… Не вышло бы, как с теми разбойниками.
Вот поэтому Маша, с наслаждением вымывшись в плохо топленной бане, предпочла уединиться в своей комнатушке с Книгой Вождя. Она и так уделяла ей преступно мало внимания! Зато сегодня уснула с толстым томом в обнимку.
Весь явился под утро, мертвецки пьяный, открыл дверь пинком (как это ему удалось, Маша не поняла, закрылась ведь на ключ!), ввалился в комнату, распространяя удушливый аромат духов, и, не глядя, рухнул на кровать. Прямо на Машу, к слову сказать, кровать-то одна была! Нет бы на топчан лег!..
Маша спихнула с себя мгновенно захрапевшего Веся, возмущенно посмотрела на него: нет, сейчас смысла нет что-то предпринимать, он вообще невменяемый! Улыбается, говорит сквозь сон: «Ну, милая, не кочевряжься, заплачу щедро! Вот так, умница! А теперь повернись!» Это где же он был?
Маша поискала кошель, который Весь унес с собой, нашла и обомлела: почти пуст! Того, что там осталось, едва хватит на овес лошадям, а им же еще припасы нужны. Ах он…
Очень хотелось влепить мерзавцу оплеуху, — это ведь он их честно заработанные деньги прогулял, и там как минимум половина принадлежала Маше! — но толку? Пока не проспится, все равно не поймет. Да и бить беспомощного — это как-то…
Но правда, где он был? Пил, это точно. А вот запах духов чужой какой-то. И вот на подбородке след чего-то красного, и на щеке возле уха тоже… Кровь?! Нет, тут же поняла Маша. Это не кровь, это помада! Вот, значит, как… Он спустил все деньги на жду!
Маша поняла, что сейчас точно раскроит негодяю голову вот хотя бы табуреткой, и решила уйти, хлопнув дверью. Она рыкнула на попавшегося под ноги пьянчужку, попытавшегося ее обнять (еще один прохвост!), да так, что тот на пол сел, и отправилась на конюшню. Погладила Зорьку, разбойничьего конька, — его так и стали звать Разбоем, за подлый нрав, — всплакнула даже от обиды, а потом устроилась на мягком сене и сама не заметила, как уснула.
Проснулась, уже когда рассвело, умылась у колодца и, хмурая, поднялась наверх, в комнату.
Маша помнила, как страдают обычно мужчины с похмелья, и готовилась вдоволь поиздеваться над зеленым и охающим Весем, но не тут-то было! Судя по всему, поднялся он уже давно: окошко было выставлено вместе с рамой, так что в комнате немного посвежело, а Весь, успевший отмыться от ночных похождений и избавиться от отвратительного сладкого запаха духов, мурлыкал под нос фривольную песенку, заплетая еще влажные волосы в косу.
— Ты где бродишь? — спросил он благодушно, подняв глаза на Машу.
Вот так дела! И следа ночной гулянки нет: глаза не покраснели, синяков под ними нет, да и вообще вид у Веся неприлично бодрый и отдохнувший.
— Это тебя надо спросить! — сказала она, хотя сперва собиралась замкнуться в гордом молчании. — Как ты мог?
— Что я мог?
— Вот! — Девушка бросила ему на колени почти пустой кошель, в котором звякало несколько монеток. — Как ты мог все потратить?
— Да запросто, — ответил он, скручивая косу узлом. — Тут хоть и не столица, а цены… Опять же с улицы я девку брать не собирался, а шлюхи почище и дерут втридорога. Но ничего оказались девочки,
