ей все же удалось зародить семена общевизма и они взошли даже на этой неплодородной почве.
С Весем у нее все оставалось по-прежнему. Он где-то пропадал, не обращая на нее особого внимания, и даже не интересовался, удалось ей что-нибудь выяснить или она впустую тратит время. Это было Маше на руку — не хватало, чтобы узнал о подполье, ведь вмиг запретит ей встречаться с товарищами, и попробуй поспорь! С него станется Машу на замок запереть, если не что похуже…
Маша хотела было отказаться жить с ним, и даже открыто заявила о своем намерении. Ведь он враг народа, а она — общевистка! С ним приятно, конечно, но ведь это предательство народных интересов!
Однако жаркая речь ее пропала втуне. Весь, поглощенный какими-то своими проектами, преспокойно пожал плечами и сказал:
— Не хочешь, не надо, я тебя силой в койку не тяну. Но только учти: я долго без женской ласки обходиться не привык, значит, будешь видеть меня еще реже. И о хорошем ужине тогда забудь — денег и так в обрез!
Он замолчал, давая Маше осознать последствия. Ясно, откажи она ему, он снова пойдет к гулящим девкам и будет проделывать это регулярно. И сколько денег он просадит, неизвестно! Но, надо думать, много: в столице все втридорога. А ведь Маша не знала, сколько у Веся осталось золота! Перспектива оказаться на улице, когда хозяйка выгонит их за неуплату, не вдохновляла. Может, подпольщики и поселили бы ее где-нибудь, но с деньгами у них и так негусто, сколько они смогут ее содержать? На хорошую работу ей не устроиться, только в посудомойки или прачки идти, а это тяжелый труд с утра до ночи и крохотный заработок, только-только прокормиться! А главное, тогда ведь не останется времени на встречи с подпольщиками!
Маша вздохнула и не стала отталкивать Веся ни этой ночью, ни последующими…
Так и протекала ее жизнь — днем душа грелась среди товарищей, а ночью приходил час для наслаждения тела. Машу угнетала эта запретная связь, но она, поразмыслив, решила, что пока у нее попросту нет другого выхода, и смирилась с таким положением.
С товарищами тоже не все шло гладко. Впередсмотрящий привел откуда-то еще троих новоявленных общевистов, Надежда (это тоже была партийная кличка) нашла двух молодых женщин, обозленных на богатых хозяев жизни. И в стане сторонников террора прибыло. Всякий раз приходилось осаживать чересчур бесшабашных молодых людей, готовых хоть сейчас идти вешать богатеев и штурмовать дворец властелина! Как это делать и удастся ли им хотя бы дойти до ворот, они толком не задумывались. И, как казалось Маше, переставали прислушиваться к доводам рассудка.
Почти отчаявшись вдолбить в эти горячие головы хоть немного разума (может, стоило снова воспользоваться Книгой?), Маша пыталась занять их хоть чем-нибудь. Вот, например, можно листовки на улицах расклеивать! Так делали революционеры в ее мире, и это работало. Люди узнавали о бесчинствах властей, которые обычно замалчивались, об учении Вождя… Но идея эта едва не провалилась по совершенно неожиданной причине.
— Не выйдет ничего, — уныло сказал Впередсмотрящий, выслушав ее предложение. — Где мы бумаги столько возьмем?
— Я куплю! — ответила Маша — ей удалось скопить немного денег, Весь давал на мелкие расходы, а она, конечно, ничего не тратила, как ни хотелось порой вкусного пряника или там леденца… — В типографии никого знакомого у вас нет?
— Где? — изумился тот.
— Ну, где книги печатают, — пояснила Маша.
— А! В печатне-то? Нету, что ты, — махнул он рукой. — Туда с разбором нанимают, и кто там служит, все грамотные, гордые донельзя. И платят им хорошо. К ним и не сунешься!
— Тогда придется переписывать вручную, — строго сказала девушка. Она была готова засадить всю ячейку за листовки — заодно не будет времени буянить.
— Оно бы хорошо, — почесал в затылке Впередсмотрящий, — только как бы тебе сказать… Толку с этого не будет!
— Да почему же?!
— Да потому что у нас тут в грамоте хорошо если три человека разумеют, — объяснил мужчина. — То есть имя свое написать или там вывеску прочесть все могут, а что другое — вряд ли. Ни к чему нам это. А тут такие слова мудреные. Их выговорить-то сложно, а написать — так и вовсе. Переврем еще, а разве можно слова Вождя переиначивать? Ты ж сама так говорила! Ну и к тому же… Если на улицах расклеить, листовки твои только богатеи прочесть и сумеют, народишко-то остальной вроде наших!
Маша потрясенно молчала. Да как же так?! Революция явно откладывалась на неопределенный срок ввиду наличия обстоятельств непреодолимой силы: невозможности вести пропаганду посредством печатного слова! Но она не привыкла сдаваться…
— Ладно, — решила девушка. — Раз читать и писать толком никто не умеет, будем листовки рисовать!
— Как это? — вытаращился Впередсмотрящий.
Пришлось объяснять.
В интернате Маша часто помогала оформлять стенгазету: у нее неплохо получалось рисовать карикатуры. Лучше всего выходили толстопузые буржуи и мускулистые рабочие. Только и надо было у буржуев поменять шляпы на короны, пририсовать длинные плащи и сапоги со шпорами — и пожалуйста! Маша долго корпела над своими рисунками, и в итоге получилось очень даже неплохо: вот коронованный толстяк угнетает тощих замученных детей и женщин в цепях, а вот его скидывают с верхушки башни несколько дюжих бородатых мужиков, а над ними восходит солнце!
Как ни странно, примитивные ее рисунки пришлись по вкусу всем присутствующим, их передавали из рук в руки, смеялись и предлагали еще сюжеты. Нашлось двое ребят, которые могли перерисовать картинки, и работа закипела: кто добывал бумагу, кто чернила, кто клей, и вскоре первая партия листовок отправилась на улицы столицы… Расклеивали их по ночам, всякий раз опасаясь, как бы стража не заметила. Маша страшно переживала за товарищей: ей самой ночью было не уйти.
Это тоже ее угнетало: если подпольщики узнают, с кем живет Голос Вождя, что они подумают о ней? Много ли веры будет ее словам?! И она отговаривалась тем, что хозяйка у нее очень строгая, а сама по пути домой все оглядывалась: вдруг кто из товарищей решит проводить ее из самых лучших побуждений и случайно узнает… Но пока ей везло.
Проходя уже хорошо знакомыми улицами, Маша всякий раз огорчалась, не увидев на стене листовки: то ли их срывала стража, то ли торговки — они сворачивали из изрисованных бумажек кульки для орехов, бестолковые женщины! А если все-таки замечала маленький листок, то радовалась и наблюдала: рассматривает ли кто-нибудь рисунок, что при этом написано у него на лице. К ее огорчению, мало кто интересовался листовками, разве только несмышленые ребятишки. Взрослым было недосуг!
Вскоре поняли это и подпольщики, и работа приостановилась. Нужно было придумывать новые методы борьбы, возобновились дебаты, и Маше с трудом удавалось докричаться до товарищей, так они горячились. Все чаще звучали призывы к насилию, молодежь всерьез планировала какую-нибудь акцию, которая дала бы властям понять — не все довольны! Предлагали отравить городские колодцы, сломать статую властелина на центральной площади, побить окна в чьем-нибудь богатом доме, но это все было или гнусно, или мелко… Окна, правда, все-таки кому-то высадили: ребята говорили об этом свершении с торжествующим видом, а Маша тосковала — ясно было, революции уже не избежать, и вряд ли получится сделать ее бескровной! И, кажется, именно она стала тем камешком, что стронул с места лавину!..
…Маша стояла в толпе, в первых рядах, вокруг кричали, свистели и улюлюкали, хохотали и лезли обниматься к незнакомым людям. Но сегодня незнакомых не было, одни лишь товарищи! А те, которые не товарищи, а вовсе даже наоборот — вон они, на высоком помосте, который взгромоздили на центральной площади на месте снесенного памятника какому-то из прежних властелинов…
Над толпой реяли флаги цвета солнца, рыжие, яркие, они бросали теплые отблески на радостные раскрасневшиеся лица, звучали песни — пока не слишком уверенные, не все знали слова, но тут и там запевали:
