терпеть не мог, когда люди подходят так близко, и инстинктивно шагнул назад.
— По этому пути идти дальше некуда. Это тупик. Помнишь, мы с тобой говорили о том, что люди пробивали стены, в которые упиралось человечество, лбами? Так вот, этого больше не будет. Не отдельные люди будут рассаживать в кровь лбы, а все человечество, объединенное в единый кулак. Стальной кулак. Так, и никак иначе. А не то нас сомнут. Мы сместим Штаб и возьмем власть в свои руки. А кто не с нами, тот против нашего кулака. Мы можем построить другой мир — мир молодых, голодных и потому рвущихся вперед. Есть такие люди, Олег, и их немало. И кстати, они считают, что из тебя вышел бы недурственный вожак.
Он говорил все яростнее, и размахивал руками, и брызгал слюной, и капельки слюны летели Олегу в лицо, и снайперу вдруг стало тоскливо и противно. Риторика Дениса показалась вдруг донельзя банальной, а пафос — наскучившим до оскомины. Ну почему все вожди, мечтающие перевернуть мир, так похожи друг на друга?
— Извини, Денис, — перебил его Олег, отступая еще на пару шагов и вытирая лицо. — Иди. Создавай свой кулак. Бери власть. Только без меня, пожалуйста. Не надо за меня решать. И в кулак меня тоже не надо. Как-нибудь сам разберусь, как мне жить. Без тебя. Да и другие люди, как мне кажется, не дурнее меня будут. Не надо никем ломать никакие стены. И ты, кажется, не понял. Я не только сейчас не хочу быть с тобой, играть на твоей стороне в непонятные мне игры. Тебе кажется, что я передумаю и стану твоим союзником? Не надейся даже. Я всегда сам по себе. Я и в будущем в твои игры играть не стану, тем более в твоей команде.
Денис опешил.
— Как… — пробормотал он. — Ты…
— Я, — кивнул Олег. — Именно потому, что я — это я. А не палец в твоем мифическом кулаке. Ты, Денис, одного никак не можешь понять: человек в первую очередь должен стараться быть человеком. А все остальное — потом. А у тебя, как мне кажется, телега с кобылой местами поменялись. Движение ради движения, война ради войны, кулак ради ломания стен… А что там, за стеной? Еще что-нибудь, что нужно разбить? Что-то мне подсказывает: твой кулак, если однажды сожмется, так навсегда сжатым и останется. А я свободы хочу, дружище. Так что — счастливо оставаться.
Он оставил Дениса стоять у докатастрофной автобусной остановки, а сам двинулся вдоль улицы. Стоило признать, что прогулка не удалась. Быстро шагая по свежевыпавшему снегу, Музыкант на ходу представлял, как они вдвоем с Флейтистом делят город, создавая где-нибудь крысиное гетто. Нет, как-то сложно такое себе представить. Говорящий крыс, конечно, интересный собеседник, но он враг. Долги друг другу выплачены, их отношения можно начинать с чистого листа. И Музыканту больше всего хочется сразу, раз и навсегда, поставить на этом листе большую черную точку, означающую быструю и однозначную смерть твари с флейтой. Переговоры, ха! Это Денис здорово придумал. Смешно.
Рассказать об этом Доценту, что ли? Мысль была настолько удивительной, что Олег даже остановился. Ну уж нет. Сдавать своего собеседника он не станет. Не наш это метод. Мы-то с тобой, дружище, сказал Музыкант сам себе, не политики. Мы просто хотим спокойно жить, музыку слушать, женщину свою любить, изредка ходить на охоту, и ничего больше нам не надо. Сами играйте в свои игры, а меня не трогайте. Я вам не помощник.
Что-то все больше у меня секретов накапливается… Олег опять пошел в сторону дома, ускорив шаг. Это как-то нехорошо. Но, с другой стороны, я ведь этих тайн не хотел. Они почему-то сами за мной гоняются, — да я бы с удовольствием от них отказался. Меньше знаешь — крепче спишь.
Уже потом он сообразил, что Денис что-то кричал ему вослед. Но понял, что Музыкант его не слышит, и замолчал.
По странному совпадению, вечером в гости зашел Кравченко. Принес бутылку неплохого коньяка и банку редкого в посткатастрофном Городе лакомства — консервированных персиков. Со сладким, естественно, вообще было не очень хорошо, как и с алкоголем. Но если алкогольные запасы быстро были поставлены под контроль сначала отдельными бандами, а затем Штабом, то с сахаром и конфетами так поступить не сообразили. Привычные винные и водочные этикетки четырехлетней давности все больше вытеснялись напитками, состряпанными выжившими в Катастрофе умельцами из разряда тех, которые в самую чудовищную разруху в состоянии из подручного хлама собрать телевизор. О конфетах же пришлось надолго забыть и обходиться сомнительными суррогатами. Неудивительно, что при виде персиков у Иришки глаза вспыхнули точно у голодной волчицы.
— Слушай, Данил Сергеевич, — поинтересовался Олег, — а с ними ничего не случилось? Ну, с персиками? Четыре года прошло как-никак.
— Да что с ними случится? Это же консервы. Видишь, банка нормальная, не вздутая? И вообще, Олег, ты же водку докатастрофную пьешь? Правильно, пьешь. И ничего, не умер пока что. Смотри зато, какой у твоей женщины взгляд. Сразу ясно, что последние несколько лет персики видела только на картинках. И вот еще что у меня есть.
Жестом фокусника, демонстрирующего взыскательной публике коронный номер, Кравченко извлек из внутреннего кармана плитку шоколада.
— Погоди-погоди, — рассмеялся он, видя, что Иришка уже готова разорвать его в клочья, чтобы убедиться, что гость ничего больше не прячет. — Во-первых, больше правда ничего нет. Во-вторых, не торопись, никуда это добро не убежит. Музыкант, тащи тару. Ты же коньячок будешь? Эх, сейчас бы лимончик…
— Французы говорили, — откликнулся Олег уже с кухни, звеня бокалами, — что закусывать коньяк лимонами — это варварство. Можно только шоколадом.
— По мне, — парировал Данил Сергеевич, — есть лягушек — куда большее варварство. Но придется нам нынче послушать французов и поступить так, как они нам заповедали.
Музыкант притащил низенькие, пузатые, искрящиеся в свете включенной люстры от самодовольства коньячные бокалы, ловко вспорол консервным ножом банку персиков. Кравченко зашуршал фольгой, разворачивая шоколадку.
— Ну, старенькая, конечно, — пояснил он. — Подсохшая, да еще с налетом. Однако налет можно сдуть, и я ни разу не слышал о том, что от просроченного шоколада кто-то умирал. Хотя баек много было. Ну а насчет того, что жесткая, — так вы молодые, ваши зубы и не такое должны разгрызать. Ну, поехали.
— За что пьем? — поинтересовалась Иришка, лаская ладонью бокал, в котором переливался янтарем коньяк.
— Как за что? — удивился Кравченко. — За Олегово возвращение и Олегово выздоровление. Чем не повод для праздника?
— А у нас прямо праздник? — улыбнулась девушка. — Что ж ты сразу не сказал? Я бы переоделась…
Она оглядела свой домашний халатик.
— Да ты и так красивая, — успокоил ее Кравченко. — Что, Олег, приходят к тебе гости? Ну, кроме меня?
— Не-а, — беспечно отозвался Музыкант. — Они меня не любят. Мне кажется, многие предпочли бы, чтобы я сдох и обратно не вернулся.
Повисла тяжелая пауза.
— Олег, ну что ты такое говоришь! — рассерженно сказала наконец Иришка. — Даже если так, то мы- то тебя любим. И ждали. До последнего.
— Ну ладно, ладно, — примирительно улыбнулся Данил Сергеевич. — Это я, дурак, зря спросил. Знал ведь, что этот товарищ, — он качнул бокал в сторону Олега, — мизантроп, но не учел, насколько он мизантроп. Ну все уже, давайте выпьем, а то налито и тост сказан, а все не выпито. Ну, чокнемся.
Звякнули бокалы.
— Ну вот, — вздохнул гость. — Уже лучше. Но только извините, ребята, у меня все равно есть другие темы для неприятных разговоров. Шоколадка, персики, коньячок опять же — это все чтобы пилюлю подсластить.
— А теперь ты о чем? — грубовато спросил Музыкант, помогая Иришке выловить из полупрозрачного вязкого персикового сока упругий круглобокий ломтик.
