Разумеется, в Мишкином переводе на старославянский получилось корявенько, и пушкинской иронии Юлька, похоже, не уловила, но была очарована.
— Красиво как… «И ежели его подруга мила, как ангел во плоти…» — Юлька надолго замолчала, о чем-то задумавшись, потом спросила: — Это тоже из книг?
— Да, был такой поэт… э-э книжник. Александром звали. Он много красивых стихов написал.
— А еще помнишь?
— Помню, только… он ведь не по-нашему писал, переводить надо. Я потом переведу, почитаю тебе еще.
— А это ты для своих ребят перевел?
— Сначала думал, что для них, а потом понял, что им это не годится. Ты первая услышала. Понравилось?
— Еще бы! — Юлька помолчала, потом тихо повторила еще раз: — Мила, как ангел во плоти… Разве такое бывает?
— Бывает. Александр толк в любви знал. Из-за любви и погиб на поединке.
— Он что, воином был?
— Нет, но оружием владел отлично, много поединков выиграл.
— Расскажи еще про него.
— Предки его были из жарких стран, но сам он жил на севере в… землях Великого Новгорода, хотя и путешествовал много…
Рассказывать биографию Пушкина, адаптируя ее к понятиям XII века, оказалось совсем не просто. Мишка часто запинался, не зная, как описать элементарные, казалось бы вещи, и в конце концов понес откровенную отсебятину. В результате получилась какая-то совершенно чумовая смесь Садко и Айвенго, к Пушкину ни малейшего отношения не имеющая. Но Юлька заслушалась, а когда «франкский рыцарь Дантес», все-таки смертельно ранил «боярина Александра», даже грустно вздохнула.
Между тем рейсы от реки к огороду продолжались, деревянные ведра, напитываясь водой становились все тяжелее и тяжелее, Мишка почувствовал, что опять заныл правый бок.
— Давай-ка, Юль, передохнем немного, что-то я запыхался, с разговорами.
— Давай. Все ж-таки побился ты крепко, повезло, что кости не переломал. Не болит нигде?
— Нет. — Решил не признаваться Мишка. — Так, запыхался немного.
— А за Александра отомстили?
— Что? А, да. Другой боярин — Михаил Юрьевич — так этого Дантеса приложил… Но это уже совсем другая история.
Посидели на бревнышке, помолчали. Юлька о чем-то задумалась, Мишка прислушивался к тому, как постепенно затухает ноющая боль в боку. Вставать и снова браться за ведра не хотелось, да и бочки были уже наполнены на три четверти.
— Юль, теперь ты чего-нибудь расскажи. Помнишь, как ты про Макошь мне рассказывала? Интересно было.
— Да не знаю я никаких историй книжных. Не про болячки же тебе рассказывать? Слушай! — Вдруг встрепенулась Юлька. — А про лечение в твоих книгах ничего нет?
— Нету, Юль, если бы попалась, сразу бы тебе принес. Постой, а ты читать-то умеешь?
— Да что ж я дура набитая — оскорбилась Юлька. — Можно подумать, на все Ратное ты один грамотный. Совсем очумел там со своими дуроломами! Тоже мне, мудрец, других так и за людей не считаешь!
— Юль, я же только спросил…
— Да ну тебя! Так хорошо было…
Юлька нахохлилась и отвернулась.
— Ну прости дурака, Юля, хочешь я тебе про отца всех лекарей расскажу?
— Да ну тебя… Про какого отца лекарей?
— Про лечение мне книжки не попадались, а вот про лекаря знаменитого я в одной книге читал. Звали его Гиппократ и жил он полторы тысячи лет назад в Греции. Греки почитали Гиппократа лучшим лекарем в мире, а он считал, что медицина — лекарское дело — благороднейшее из всех искусств. За великие знания и мудрость греки называли его «отцом медицины»
Мишка попытался припомнить еще что-нибудь, но ничего кроме клятвы Гиппократа в голову не пришло.
— Гиппократ придумал лекарскую клятву, которую должен был приносить каждый, кто выучился лечебному делу. Начиналась клятва с поминания греческих богов — греки тогда еще не были христианами. Потом шло обещание почитать своего учителя, как отца, а всех лекарей — как братьев. А дальше там шли такие слова:
«Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости. Я не дам никому просимому у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла; точно также не вручу никакой женщине абортивного пессария. Чисто и непорочно буду проводить свою жизнь и своё искусство. Я ни в коем случае не буду делать сечения у страдающих каменной болезнью, предоставив это людям, занимающимся этим делом. В какой бы дом я ни вошёл, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного, особенно от любовных дел с женщинами и мужчинами, свободными и рабами.
Чтобы при лечении — а также и без лечения — я ни увидел и ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной. Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастье в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена; преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому».[7]
Юлька слушала очень внимательно, изредка шевеля губами, словно повторяя за Мишкой, а он мысленно поминал добрым словом своего школьного учителя истории, заставившего своих учеников выучить клятву Гиппократа наизусть.
— Правильная клятва! — подвела итог Юлька. — Только непонятного много.
— Что непонятно?
— Какие это у него могли быть любовные дела с мужчинами?
— Так лекарями же и женщины бывают. Клятву-то Гиппократ для всех сразу придумал.
— А, ну да! А что это он обещал не давать женщинам? Я не разобрала.
— Абортивный пессарий это — зелье такое, чтобы плод из чрева вытравливать.
— Неужто дуры такие есть?
— Ну, Юля, в жизни всякое случается.
— Все равно, нельзя! Это все равно, что убийство! Правильно он это запрещал! А вот насчет камней — глупость. Зачем их вырезать, если травами растворить можно?
— Не знаю, Юль. Наверно не умели еще камни растворять, все-таки полторы тысячи лет назад дело
