...В палатах княжеских Емеля первым делом бросил к ногам Владимира трофеи, после чего гордо потребовал:
— Не вели казнить, вели миловать!
— Обдумаем, — пообещал Владимир, косясь на выпавшие из котомок трофеи: каменья самоцветные, яства басурманские, пуховики китайские и свитера турецкие. Улов был богатым, Владимир уже облюбовал себе свитер приятной красно-бело-синей расцветки и ласково улыбнулся Емеле:
— Здоров ты, парнишка!
— Питаюсь налимом.
— Отъел себе харю, как я погляжу. Откуда товары?
— Из боя, вестимо. Побил басурманов. Вот так я служу!
— А с кем же ты дрался?
— Со Змием ужасным. Похож на корову, рогат и копыт. Я Змия пинком уложил в одночасье, а после был прочий вражина побит.
Владимир с сомненьем покачал головой. И неожиданно заорал:
— А много ль корова дает молока?
— Не выдоишь за день, устанет рука, — пролепетал Емеля.
— Все ты врешь, — устало сказал Владимир. — За тряпки, конечно, прими благодарность, но все же придется тебя наказать.
— О, Солнышко наше, не надо, спасибо, позволь мне отсюда домой убежать! — взмолился Емеля.
— Кончай рифмоплетство! — осатанел князь.
— Немедля кончаю, — пискнул Емеля.
Князь помолчал, потом строго сказал:
— Вот что. Ежели ты, врун, покаешься, скажешь откуда трофеи на самом деле, голову рубить не будем. Вместо того — выдам тебя за Несмеяну... тьфу, Несмеяну за тебя, вечно путаюсь. Согласен?
Обалдевший Емеля быстро кивнул. Князь спустился с трона, обнял его за плечи и доверительно сообщил:
— Понимаешь, зятек, Иван-дурак Несмеяну опозорил.
— А я думал, он только ширинку расстегнул, — закручинился Емеля.
— Да не в том смысле! Какой ты глупый, настоящий царевич. Иван отказался Несмеяну в жены брать. Позор?
— Позор, — неуверенно согласился Емеля.
— Вот ты сей позор и покроешь. Человек простой, сразу видно — из народа. Людям это понравится. Ладно, сейчас я невесту твою кликну, ты про подвиг расскажешь. Только не ври!
Вскоре по зову пришли Несмеяна и Василиса Премудрая (она же — Прекрасная). Емеля, пожирая Несмеяну глазами, стал рассказывать о богатырском подвиге, не забывая и свое скромное в нем участие.
— Да-а, — протянул удивленный Владимир. — А я на богатырей бочку катил, собирался им головы поотрубать. Бывают, бывают и у нас, князей русских, ошибочки. Что ж мне делать? Может советников разогнать или Дом Советов подпалить?
— Зачем же крайние меры, милый? — удивилась Василиса. — Прикажи верным боянам, пусть они песенки поют о твоих терзаниях и страданиях за народ русский. Так испокон веков делалось, и всегда прокатывало. А то выйди к народу и крикни: «Люб я вам, аль не люб?!» Только не забудь перед этим стражничкам жалование повысить и вокруг народа тройным кольцом поставить... А на советников не гневайся. Они тут ни при чем, один Гапон воду мутил.
— Гапона не трожь, — огрызнулся Владимир. — Какой ни есть, а в домино отменно играет, галстук завязывать умеет, боянов высмеивает знатно. Как придет с повинной, так и разберемся.
Наступило молчание. Нарушил его Емеля, который поглаживая руку Несмеяны, спросил:
— А свадебку когда сыграем?
— Свадебку? Через недельку. Надо бражки наварить, налог свадебный с горожан собрать, ликование народное организовать... — Владимир поочередно загибал пальцы. Потом уставился на Василису и задумчиво произнес: — Что-то о тебе мне Гапончик говорил... Он, конечно, под подозрением, но просьбу его уважим... А! Вспомнил! Мечтал он тебя в сережках самоцветных увидеть, что я тебе на свадьбу дарил! Давненько ты их не носишь.
Василиса незаметно побледнела и, ломая руки, сказала:
— Как скажешь, милый. Одену.
На том и закончился этот содержательный для наших героев день. Оставим же их в тот момент, когда все они, кроме Василисы, похоже, пребывают в приятном расположении духа.
Глава восьмая, в которой сперва выясняется, что бежать некуда, а потом — что этого и не нужно
Долго ли, коротко ли шли богатыри с Иваном да с пленным басурманом, пока не вышли к морю синему.
— Странно мне это, — сказал Илья озадаченно, — думалось, Руси- матушке конца-края нет...
Пленный печенег задергался, явно желая что-то сказать.
— Развязать? — спросил Иван с готовностью.
— Погодь, Ванюша, — остановил его Алеша Попович. — Дай, сперва слово ему смолвлю.
Он строго посмотрел на басурмана:
— Учти, враг, ежели напрасно беспокоишь, вмиг голову снесу, а ежели с пользой — восвояси отпустим. — А Ивану шепнул: — Так и так от лишнего рта избавимся.
Пленник согласно закивал. Дескать, с пользой, с пользой, сказать только дайте!
— Что ж, развяжи его, Ваня, коли жизнь ему недорога, — сказал Алеша и принялся демонстративно водить точильным камнем по лезвию меча.
Иван снял повязку с лица печенега, тот жадно глотнул воздуха и заговорил:
— Я есть картографф, ветрографф и гидрографф собаки-хана печенежского. Весь дорог, рек да порог на Руси знаю...
— Говорил я, не зря языка взяли! — обрадовался Добрыня, — признавайся, тать, где мы можем от гнева княжеского схорониться да предателями не прослыть?!
— Нет у меня разумения сего иметь, — сказал печенег, косясь с опаской на алешин меч. — Могу поведать лишь, как Русь ваш, матушка, устроен. А там вы уж сам решать.
— Давай, пес, рассказывай, — согласился Добрыня.
Разочарованный Алеша вернул было меч в ножны, но когда печенег начал свой рассказ словами — «Русь ваш невелик есть...» — вновь проворно его выдернул и занес над басурманской головой.
— Велик, велик, — пролепетал тот испуганно, — только размером мал.
— То-то, — сказал Алеша, — точнее формулировать надобно. А то,
