решил. Эй, Смолянин-толмач! Ты чего об этом думаешь?
— О чем? — проснулся Смолянин.
— О душе!
— Рано мне еще о ней думать, — рассудил Смолянин. — Вот Кащея увижу, сразу в размышления погружусь!
— Переиначим вопрос, — не отставал от него Алеша. — О Руси ты чего думаешь?
— О Руси? Умом Россию не понять, прибором хитрым не измерить, у ней особенная стать, в Россию можно только верить!
— Тебе бы в бояны податься, — отвесил комплимент Алеша.
— Да я пробовал, голос плохой оказался, — засмущался Смолянин. — Когда сам, в одиночку пою, в ванне или перед сном, то спиваю гарно. А коли хоть один слушатель объявится — сразу петуха пускаю.
— Вот и у меня так бывает, — кивнул Алеша. — Придумаю небылицу — аж сам поверю. А начну рассказывать, концы с концами не сходятся... Толмач, а ты кто будешь, да откуда?
— Издалека, — вздохнул Смолянин. — Но по натуре — русский. Давно меня на Русь тянуло, я и язык выучил, и родословную себе выискал. Вот, приехал.
— Небось, тебя по малолетству в полон увели, — догадался Алеша. — А душа-то русская проснулась, на родину потянула. Молодец, толмач! У Ильи вот сын был, Соколик, так его Калин-царь вместе с матерью в полон увел. Маманя от обиды померла, а сынка Калин-царь вымуштровал, приемчикам хитрым научил, щуриться заставил, чтоб на него, собаку, был похож. А потом выпустил супротив родного батьки биться!
— Кошмар! — воскликнул Смолянин, который страдал некоторой сентиментальностью. — Кончилось-то все хорошо?
— А как же! Илюшка сыночка с коня сбил, отхлестал нагайкой, тот сразу папу и признал. Потом Владимир его заслал на самую дальнюю заставу, южные рубежи стеречь. Он Илюше письма писал ласковые, сыновьи. На побывку недавно приезжал, такую попойку закатили!
Смолянин расцвел в счастливой улыбке.
— А после попойки похмелиться было нечем, настроение у всех упало. Илюша с сынком повздорил, да и отлупил знатно. Теперь он при монастыре Киевской Богоматери звонарем работает. Глаз у него один вытек, скрючило его всего, оглох... Но силенка осталась, с работой справляется.
Икнув, Смолянин придержал коня, чтобы оказаться подальше от Муромца. Алеша тем временем продолжал молоть языком. Кубатай, которому страсть как хотелось встрять в разговор, делал судорожные попытки освободить рот от семечек. Но руки его сами собой лезли в мешок и зачерпывали все новые пригоршни.
— Вот, — позевывая рассуждал Алеша, — возьмем простую русскую душу. Среднюю, ничем не примечательную. Какие у нее склонности? Ругать собаку-князя, потому что свободолюбива, но слушаться его, потому что другой еще хуже будет. Пить знатно, потому что традиция, но не закусывать после первой, потому что иначе после второй нечем будет. Любить зверюшек да детишек малых, без этого никак нельзя. Бить жену, потому что все равно, сволочь, изменит. Бананы есть в немеряных количествах, так как истинно русский фрукт. Планов иметь громадье, но осуществлять помаленьку, чтоб другим народам не обидно было... Но не это главное! Главное — оптимизм! Именно он нас, русских, от всех других людей отличает!
— Оптимизм? — поразился Смолянин.
— Он самый!
— Да... — протянул Смолянин. — Вот оно что... А скажи, Алеша, русский былинный герой, чтобы ты сделал, едучи с друзьями по чисту полю, коли увидел бы чудо-юдо неслыханное?
— Рассмеялся весело, да друзей бы пригласил подивиться! — хорохорился Алеша.
— Посмотри направо, — предложил Смолянин, похихикивая.
Алеша посмотрел — и зашелся в нервном смехе. По степи широкой бежало к ним чудо-юдо узкое, на сороконожку похожее, только с семью головами и ростом с каланчу пожарную.
— Толмач... толмач... — прошептал Алеша, сдерживая истерический хохот. — А тебе не страшно?
— Нет, я же русский! — гордо ответил Смолянин.
Тем временем и остальные богатыри заметили чудо-юдо и остановились. Невиданное страшилище бежало к ним, посверкивая на солнышке чешуей и помаргивая многочисленными глазками.
— Ух, раззудись плечо, размахнись рука! — крикнул Иван-дурак и запустил в чудо-юдо булавой. Та попала чудовищу в глаз, погнулась, и отлетела в сторону.
— Фигово, — грустно сказал Илья. Добрыня одевал булатные рукавицы. Алеша молился. Смолянин оптимистически хохотал. Кубатай нервно грыз семечки, не забывая при этом ласкать эфес сабельки острой. Иван дурак готовил к бою меч-кладенец.
А чудище, слегка изменив направление бега, стало огибать друзей.
— Пронесло, — ахнул Алеша.
Чудо-юдо круто повернуло, и стало замыкать друзей в кольцо.
— А ты говорил — пронесло! — удивленно воскликнул Смолянин.
— Пронесло, — упрямо повторил Алеша. — Со всяким бывает.
Чудо-юдо замкнуло друзей в кольцо, всунуло внутрь кольца головы и ехидно спросило:
— Ну че, богатыри, кранты пришли?
— Посмотрим, — рассудил Иван-дурак и рубанул ближайшую голову мечом-кладенцом. Меч жалобно звякнул, но чешую не прорубил.
— Не поможет! — гордо сказало чудище. — Я Кащеем наколдованно, против вас науськано, от всех богатырских приемов защищено. Говорите, чего с вами делать: раздавить телом бронированным, или съесть сырыми, или вначале огнем пожечь, потом съесть?
— Может, бросить нас под ракитов куст? — робко предложил Добрыня.
— Нет, братец, не выйдет! — захохотало чудо-юдо. — Не такое уж я темное! Между прочим, решайте быстрее, а то мне о жизни поразмышлять хочется. Я по натуре — естествоиспытатель!
Богатыри подавленно молчали. Лишь Алеша исподтишка колол саблей ближайшую к нему голову чуда-юда, но эффекта это не давало.
— А как же оптимизм? — лепетал смущенный толмач. — Алеша! Че с оптимизмом-то делать?
И тут, в самый тягостный момент, мудрец Кубатай дощелкал-таки семечки в первом мешке, и воспользовавшись перерывом спросил:
— Чудо-юдо, а вы не подскажите, кто вы — млекопитающее, рептилия, или членистоногое?
Слегка покраснев, чудо-юдо жеманно ответило:
— Млекопитающее...
— Логично, — рассудил Кубатай, разглядывая чудо-юдо. — Тело столь огромных размеров не могло бы существовать при двухкамерном сердце и примитивной нервной
