Еще несколько дней спустя к отшельнику и его дружку-самогонщику завалилась целая компания гостей – весьма шумная и разнообразная. Возглавлял ее совсем молодой рыцарь, от силы лет восемнадцати, невысокий, с длинными светлыми волосами. Другой беловолосый был постарше и смотрелся посерьезнее. Носил на красной тунике вышивку в виде трех леопардов. Ясно, из Англии. Третий выглядел более-менее нормальным – рыжий и с короткой бородой. Четвертый смахивал на актера массовки, смывшегося на перекур со съемочной площадки фильма Мэла Гибсона «Храброе сердце». Отчасти этот тип даже походил на Гибсона, разве что взгляд повеселее да лет на десять-пятнадцать моложе. И волосы другого цвета. А страховидный меч в точности, как в кино.
Устав от почти непрерывного бдения и уяснив, что компания зависла у бородатого монаха надолго и уезжать не собирается, Казаков отправился восвояси. Домой. Только сначала зашел в село, выложил еще несколько серебряшек и прикупил еды у толстой добродушной хозяйки, которая всегда продавала глухонемому дурачку сметану, птицу и мед. Да еще добавляла сверх уговора парочку пшеничных сладких лепешек. И взгляд жа-алостливый такой. Дожили, Сергей Владимирович, юродивым становитесь.
Через три дня сработали ловушки. В первую попался шевалье де Фармер, оказавшийся сынком владельца господствовавшего над местностью замка, в другую – тот самый старикан из землянки. Третий гость был Гунтером фон Райхертом. Из Германии.
Тем же вечером все загадки разрешились. Все до единой. Стало понятно, кто все-таки такой William de Lonshagne, откуда взялся пулемет и какой нынче год.
Казаков хоть и ожидал чего-то похожего, но в обморок все равно свалился. Аукнулся стресс последних трех с половиной недель.
И ничего… Интерес к тайне теряется немедленно после ее раскрытия. Теперь надо просто жить. Но просто жить никак не получается. Как ни показывай остальным, что у тебя все о'кей.
Прижиться и адаптироваться – понятия разные. Гунтер прижился. Почувствовал себя своим в окружении монахов, дворян и вальтерскоттовских королей. Сергей – адаптировался. То есть, не принимая чужеродную обстановку, учился не слишком выделяться в ней и откровенно ностальгировал. По всему. Начиная от питерского мороженого и заканчивая спортзалом. И по компьютеру тоже. И по кино. Чего там нового Люк Бессон снял? Тут, конечно, тоже интересно, но человек начала ХХI века в отсутствие постоянной информационной подпитки начинает чувствовать себя не в своей тарелке. Недаром цивилизацию назвали именно «информационной». Мозг привыкает к перманентной нагрузке, которая складывается из многообразных потоков: новости по телевидению (причем по разным каналам в разной трактовке), профессиональные знания, книги, газеты, Интернет. Господи, да обычный телефон! Сотни ручейков информации стекаются в твою голову, заставляя складывать цельную картину, размышлять, делать выводы. Существовать.
Еще одно немаловажное добавление. Информация девяностых годов ХХ века в основе своей зрительная. Ты смотришь на монитор компьютера, в телевизор, на книжные страницы, рекламу, инструкции, газетный разворот, окружающий тебя мир, включающий различные автомобили, самолеты (мы же умеем по первому взгляду отличить «Конкорд» от «Боинга-747» или «Миг-29»), типы компьютерных программ, фотографии, иллюстрации, картины, распознаем вагон метро и знаем, что он – не железнодорожный… Вначале все воспринимается глазами, а затем перерабатывается в нейронах, порождая логический разум.
Здесь все наоборот. Здесь в первую очередь слушают. Причем даже не ушами, а, скорее, каким-то странным органом, у человека «цивилизованного» давно атрофировавшимся. Может быть, той самой библейской душой.
В XII веке очень мало книг и доступны они весьма немногим. Читать умеет от силы пять процентов населения. Зато девяносто девять процентов умеет рассказывать. Как передаются королевские указы? Правильно, оглашаются. Крестьянин, приехавший из своего медвежьего угла в город и услышавший речь глашатая, передаст волю монарха своим родным и знакомым почти в точности, не извратив и единого слова. Почти идеальная память на звук. Может быть, безграмотный виллан не понимает многомудрых формул королевской канцелярии, но отлично их помнит.
То же самое происходит с песнями, сказками, евангельскими легендами – многие монахи держат в голове всю Библию, от первой страницы до последней, от «Бытия» до «Откровения Иоанна Богослова». Пятьдесят книг Ветхого Завета и двадцать шесть книг Нового. Полторы тысячи страниц мелким почерком. Священник во время мессы не читает псалмы из книги, а произносит на память. Плюс энциклики и буллы Папы Римского. Длиннющая «Песня о Нибелунгах» будет записана только через несколько десятков лет. Сейчас ее рассказывают, не перевирая и строчки. Собственно, все мифологические сказания, от библейских до языческих, наподобие «Эдды», ходят только в устных рассказах. Почти все дворяне знают несколько языков. Рыцари не учили языки по учебникам, воспринимали на слух. Однако перебросьте дворянина эпохи Крестовых походов в конец ХХ – начало ХХI веков, и он через несколько дней загнется. От переизбытка информации. Он привык к совершенно другому информационному полю, другому способу восприятия. Его мозг окажется перегружен, а далее – тяжелейший стресс, заканчивающийся инфарктом, либо сумасшествием.
Казаков страдал как раз от недостатка информации. И от другого ритма жизни. Двенадцатый век живет медленно, людям некуда спешить. Местные тащатся от каждой прожитой минуты. Это для нас шестнадцать лет заключения в тюрьме – огромный срок. Но Элеонора Пуату, просидев в Винчестере полтора десятилетия, с ума не сошла и почти не постарела внешне. Сорок лет считается очень почтенным пожилым возрастом, семидесятилетние воспринимаются как настоящие мафусаилы. Рыцарь (да и любой человек) в восемнадцать лет – взрослый, много повидавший мужчина, а вовсе не сопливый мальчишка с уймой комплексов, которому вдобавок надо зачем-то идти в армию… Воюют здесь, кстати, с четырнадцати, а то и с двенадцати. Женятся и замуж выходят в этом же возрасте. Если ты взял себе двенадцатилетнюю жену, тебя никто не обвинит в педофилии, а супруга родит в тринадцать лет и это не станет шоком для общественности. Незамужняя женщина в восемнадцать – старая дева, вдова или просто на редкость экзальтированная особа.
Ранее взросление вовсе не означает раннего старения. Долгожителей полно. Королева-мать, Элеонора Аквитанская, дотянет до восьмидесяти двух лет и скончается только в 1204 году. Фридрих Барбаросса – почти до семидесяти, и то умрет не своей смертью, а погибнет по случайности. Все рекорды долголетия били куриальные кардиналы и апостольские понтифики. Их возраст исчислялся семью, восемью и даже девятью десятками. И это при такой нервной работе…
Крестьянство не отставало. Мало того, именно демографический взрыв начала XI века, вызванный долгими спокойными годами, стабильными урожаями и мягким климатом, подвиг излишек европейского населения на Первый Крестовый поход, в котором участвовали представители всех сословий. Короли, графы, горожане, монахи, вилланы, люмпены… Жить в двенадцатом веке можно. И со вкусом. Но спустя месяц тебя обуревает тоска. Организм требует информации и деятельности.
Казаков пытался что-то делать. Вместе с Гунтером, которого «информационная цивилизация» коснулась лишь краешком, рубил дрова, взял на себя все заботы по хозяйству отца Колумбана, учился языку. Причем учился очень интересным манером – пытался затвердить наизусть рассказы благочестивого отца Колумбана из жизни Иисуса Христа. «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому, но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобой и отнять у тебя рубаху, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся[11]».
Получалось. Плохо, но получалось. Казакову было бы проще затверживать прочитанный текст, нежели услышанный, но, в конце концов, лучше знать произношение и пытаться ему подражать, чем моделировать самому по вычитанным в книге буквам.
