гортанном провансальском диалекте, изысканном языке поэтов и влюбленных:
Гай в растерянности захлопал глазами. За минувший месяц он уже почти свыкся с мыслью о том, что в здешних краях чудеса творятся сами собой, составляя неотъемлемую и привычную часть жизни – как, должно быть, всевозможные дивности озаряли людское бытие во времена Артура и Мерлина. Но услышать предсказание, относящееся к собственной судьбе… И как его прикажете истолковать? Доброе это предзнаменование или злое? Какую дорогу имеет в виду Лоррейн, какую страну – Палестину, куда он стремится? Или какую-то допрежь неведомую землю?
– А, ну тут все просто, – ухмыльнулся Мак-Лауд. Советовать другому, как водится, проще, чем решать за себя. – Битва, дорога, корабль, покой души в конце. Плыть тебе, Гай, в Святую Землю. Это я тебе без всяких гадателей могу напророчить.
– Зато песня красивая. А вот для меня петь не нужно, Лоррейн, – прошелестело за левым плечом. Из своей палатки выбралась разбуженная голосами мистрисс Изабель. Девица осторожно присела на накрытое конской попоной бревно – в благопристойном отдалении от мужчин. Просторный темный плащ, в который она закуталась, сделал ее похожей на ожившую тень с бледным овалом лица. – Предсказания будущего отнимают уверенность, вы знаете об этом? Они всегда туманны, и чем больше ты пытаешься проникнуть в их смысл, тем сильнее твое беспокойство… Нет уж, я предпочитаю разумный расчет сомнительному знанию. А неприятности или, наоборот, нечаянные радости… что ж, в жизни всегда есть место сюрпризам, она от этого только лучше, верно, певец?
– Человек предполагает, Бог располагает, – учтиво поклонился бродяга. – Миледи умна. Что же тогда желает послушать миледи?..
– Вот вместо того, чтобы пугать нас своими небылицами и строить глазки этой рыжей чертовке, растолковал бы просто и понятно, кто ты сам такой будешь. Мы тут о тебе столько всего наслушались, что уж и запутались – чему верить, чему нет, – внезапно бухнул Мак-Лауд и, похоже, сам несколько струхнул от вырвавшихся слов.
Лоррейн не высказал ни удивления, ни возмущения подобной просьбой, только задумчиво склонил голову набок.
– Я не знаю, – спокойно ответил он. – Забыл. Помню только, что уже говорил о себе – много раз, у многих костров и во многих домах. Меня слушали, иногда сочувствовали, иногда не верили. Потом люди уходили, а я оставался. Иногда я думаю – может, правы те, кто называет меня сумасшедшим? Может, я все выдумал или мне это кажется? Но я помню, как мои знакомцы рождались на свет, росли, взрослели, заводили собственных детей и умирали – а я оставался прежним. Помню эту дорогу людной и оживленной. Помню теперешние города с другими именами, леса на месте нынешних столиц. Не помню только, были ли у меня родители? Дом? Может, моя жизнь – это проклятие? Дар свыше? Наказание за проступок, совершенный в прошлом? А может, испытание, которое я должен пройти и получить награду? Раньше я постоянно размышлял об этом, потом перестал. Я просто живу. День за днем, смотря, как лето сменяется осенью, а осень – зимой. Мне нравится этот край. Иногда мне верится – я в ответе за него. Я пытаюсь вмешаться, но из этого редко что получается. Порой я вижу нити, соединяющие людей, вижу гобелен будущего, сотканный из этих нитей, и зияющие прорехи, оставленные в нем. Мне бы хотелось их залатать, но я не знаю способа. Кажется, знал раньше, но потом забыл. Люди говорят: я предвещаю беду. Мне бы и хотелось поведать им что-нибудь хорошее, да только я не вижу его…
– Тяжко быть провидцем, – вполне искренне посочувствовал шотландец. – Никто не понимает и не ценит, зато все настойчиво требуют ответов.
– Я не провидец, – сделал отрицательный жест Лоррейн. – Я… Я просто позабыл, кто я такой и зачем здесь. Но вы спрашивайте, если хотите. Когда меня спрашивают, я иногда что-то вспоминаю.
– Зачем ты сказал нам в Муассаке эти странные слова, как их… lapis exillis? – решился задать вопрос Гай. – А потом приходил в Ренн и пел о погибшем городе Альби?..
– Потому что Альби скоро умрет, – убежденно заявил Лоррейн. – И не только он. Падут Тулуза, Каркассон, Нарбон, все замки и города. Мой цветущий край станет пустыней. Я вижу это – столь ясно, как люди видят приближающуюся грозу или начинающийся шторм, хочу помешать, но…
– Но не знаешь, как, – завершила фразу Изабель. Бродячий певец сокрушенно развел руками:
– Верно, не знаю. Мне показалось, вы сможете мне помочь. Вас сюда никто не звал, вы оказались в наших землях по совершенной случайности – как горсть песчинок в жерновах. Или вас размелет в прах, или жернов остановится.
«Кое-кто уже называл нас песком, угодившим во внутренность мельницы, – припомнил англичанин. – И этот туда же… Интересно, они знакомы друг с другом – Лоррейн и мессир де Гонтар? Враждуют они или соблюдают некое перемирие? Как вообще доброму христианину дoлжно относиться к такому созданию, как Лоррейн? Считать ли его Господним творением – весьма своеобразным, но творением? Или он – некий уцелевший пережиток темных языческих веков, который необходимо стереть с лика земли? Почему в жизни все настолько сложно?»
Поразмыслив, сэр Гисборн успокоил себя здравым соображением: сколько раз он слышал от священников, якобы все в мире творится по воле Господней? Раз Лоррейн живет на этой земле, значит, Господу это угодно. С другой стороны, терпит же Всевышний существование таких чудовищ, как Рамон де Транкавель… или де Гонтар. Кстати, вот и подходящий случай спросить:
– Лоррейн, а ты знаешь такого… э-э… человека – де Гонтара?
Лоррейн помолчал, прежде чем ответить любопытствующему Гаю. Когда же бродяга заговорил, его речь, прежде лившаяся гладко и легко, стала скованной и медленной:
– Знаю. Он… Наверное, я должен считать его своим врагом, но в чем причина нашей вражды?.. Я редко приношу в мир что-нибудь хорошее, но и он – тоже. Там, где он появляется, людские души становятся похожими на отравленные колодцы – вода есть, а пить ее нельзя… Он не пускает меня в Ренн, и я пробираюсь туда тайком, а ведь когда-то… Когда-то Ренн был моим домом, моей защитой и опорой – или я обманываю себя?.. – хрипловатый голос упал до еле различимого шепота. – Он осквернил надежду, доверенную мне, а я не смог ему помешать…
– Доверенную кем? – немедля встряла мистрисс Уэстмор, но вразумительного ответа не получила – Лоррейн вновь склонился над замолчавшей виолой, бросив в ночь обрывок неоконченной мелодии.
– Какова она, твоя вера? – заговорил в наступившей тишине Дугал. – Ты христианин? Или этот… как их там называл Франческо – из отступников со своей особой религией? Ты не бойся, мы никому не скажем – слово даю. А не хочешь – не отвечай.
– Я и не боюсь. Просто как-то не задумывался об этом, – легкомысленно пожал плечами Лоррейн. – Я хожу в церковь, когда там случаются большие праздники – на Рождество, в Троицын день. Порой меня прогоняют, порой разрешают остаться. Я знаю молитвы – на языке Рима и на здешнем наречии. Правда, никогда не исповедуюсь. Не могу понять, какой из моих поступков есть грех, а какой – нет. Достаточно этого, чтобы считаться христианином, как думаешь?
– Понятия не имею, ибо давно пребываю закоренелым грешником – по собственному выбору и желанию, – ответствовал шотландец и поднялся с бревна. – Вы, ежели хотите, сидите дальше, а с меня довольно умных разговоров ни о чем. Завтра Сабортеза опять погонит нас в путь
