напрямую воздействующее на первоначально наложенные чары. Оно не уничтожает первоначальное заклятье, а как бы его обезвреживает. Но только в том случае, если все сделано правильно. И я с твоего разрешения хотел бы воспользоваться именно этим способом.
— Весьма элегантным, надо сказать, — не удержалась от замечания Анжела. — Но объясни мне ради всего на свете, кто или что сможет обеспечить тот непрерывный поток энергии, который необходим при использовании подобного заклятья-противоядия? И наверняка ведь не только мне интересно было бы узнать, каковы будут последствия, если что-то при использовании этого способа пойдет не так?
Эрагон по-прежнему не сводил глаз с Эльвы.
— В данном случае необходимая магическая энергия должна исходить от тебя, — сказал он ей, по-прежнему сжимая ее руки. — Ее потребуется не так уж много, но все же ее расход несколько уменьшит запас твоих жизненных сил. После этого, например, ты никогда не сможешь ни пробежать так далеко, ни поднять такую же охапку дров, как это может человек, не испытывающий подобной нагрузки, ибо это заклятье в некотором смысле будет похоже на присосавшуюся к тебе пиявку.
— А почему ты не можешь дать мне эту энергию? — спросила Эльва, вопросительно изогнув бровь. — Ведь, в конце концов, именно ты виновен в том, что я оказалась в столь затруднительном положении.
— Я бы, конечно же, сделал это, но чем дальше я буду находиться от тебя, тем труднее мне будет посылать тебе необходимое количество энергии. А если я уеду совсем далеко, подобная попытка попросту убьет меня. Что же касается возможных осложнений, то единственный риск здесь заключается в том, что я могу неправильно произнести слова отменяющего заклинания, и тогда оно не сумеет полностью прекратить действие моего первого «благословения». Но не бойся: если это случится, я немедленно произнесу другое, отменяющее, заклинание.
— А если и его будет недостаточно? Эрагон помолчал, потом ответил:
— В таком случае я всегда могу вернуться к первому способу, о котором уже говорил. Я бы, впрочем, предпочел избежать этого. Это единственный способ окончательно покончить с действием первого заклятья, но если уж при подобной попытке чему-то суждено будет пойти неправильно — а это, как ты понимаешь, всегда может случиться, — ты в итоге окажешься в куда худшем положении, чем сейчас.
Эльва кивнула:
— Да, я понимаю.
— Так что, ты даешь мне свое согласие? Я могу начинать?
Когда она снова кивнула, Эрагон набрал в грудь побольше воздуха и приготовился. Полностью сосредоточившись и даже отчасти прикрыв глаза, он стал медленно произносить слова древнего языка, и каждое из них падало с его языка, точно удар тяжелого молота. Он тщательно выговаривал каждый звук, особенно те из них, которые не были свойственны его родному языку, чтобы избежать даже малейшей возможности повторить свою первую, трагическую ошибку. Это отменяющее заклятье, казалось, было выжжено теперь в его памяти. Он ведь потратил немало часов на обратном пути из Хелгринда, чтобы составить это заклинание; он долго и мучительно над ним раздумывал, споря сам с собой и предлагая себе наиболее приемлемые варианты в ожидании того дня, когда наконец попытается искупить вину за то зло, которое причинил маленькой Эльве. Пока Эрагон произносил заклинание, Сапфира подпитывала его своей жизненной силой, и он с благодарностью чувствовал ее поддержку, ее внимание, ее готовность вмешаться, если она почувствует, что он хотя бы капельку может исказить смысл заклятья. Отменяющее заклинание было очень длинным и очень сложным, ибо Эрагон старался учесть любую возможность неверной его интерпретации, которая была бы способна усугубить воздействие предыдущего «благословения». В результате прошло целых пять минут, прежде чем он произнес последнее предложение, последнее слово и последний звук.
И в последовавшей за этим тишине лицо Эльвы омрачилось разочарованием.
— Но я по-прежнему их чувствую! — сказала она. Насуада встревоженно наклонилась к ней:
— Кого?
— Тебя, его, ее, всех, кто страдает от боли. Они никуда не делись! Та острая потребность немедленно помочь им исчезла, но их боль по-прежнему пронизывает меня насквозь.
— Что это, Эрагон? — спросила Насуада, еще сильнее наклоняясь над девочкой.
Он нахмурился:
— Я, должно быть, пропустил что-то. Дайте мне немного подумать, и я составлю другое заклинание, которое, возможно, доведет все до конца. Есть несколько других возможностей, которые я учитывал, однако… — Он умолк, встревоженный тем, что отменяющее заклятье не совершило того, на что он рассчитывал. Мало того, особое заклинание, воздействующее исключительно на ту, чужую, боль, которую Эльва постоянно испытывает, будет, конечно же, гораздо труднее, чем целиком отменить воздействие всего предыдущего заклятья. Одно неверное слово, одна плохо составленная фраза — и он может уничтожить всякую способность девочки сопереживать другим, может лишить ее способности когда-либо научиться мысленному общению, может даже уничтожить в ней способность чувствовать собственную боль, так что она даже не заметит, например, что ранена…
Эрагон как раз мысленно советовался с Сапфирой, когда Эльва вдруг громко сказала: — Нет!
Он озадаченно посмотрел на нее.
От девочки, казалось, исходило некое экстатическое сияние. Ее округлые, точно жемчужины, зубки сверкали в улыбке, глаза сияли победоносной радостью.
— Нет, никаких попыток больше не предпринимай!
— Но, Эльва, почему бы…
— Потому что я не хочу, чтобы у меня отнимали силы, чтобы на меня накладывали еще какие-то чары. И, самое главное, потому что я поняла, что действительно могу не обращать на них никакого внимания! — Она вцепилась в подлокотники своего кресла, дрожа от возбуждения. — Да! Не испытывая потребности помогать каждому, кто испытывает страдания, я могу заставить себя отрешиться от этого, попросту не обращать на этих людей внимания. И мне от этого ничуть не становится хуже! Теперь я могу не слышать стонов человека, которому отрезали ногу, могу даже не взглянуть на ту женщину, что сильно обожгла себе руку. Я всех их могу полностью игнорировать, сама совершенно не страдая при этом! Я, правда, не могу сделать так, чтобы совсем не слышать их жалоб, во всяком случае пока, но все равно — великие боги! — какое же это огромное облегчение! Тишина. О благословенная тишина! Больше никаких жалоб на бесконечные раны, царапины, ушибы и переломы! Никаких треволнений и душевных мук, которые доводят легкомысленных юнцов до самоубийства! Никаких сопереживаний брошенным женам или мужьям-рогоносцам! Больше никаких, тысячекратно повторенных стонов раненых, которых так много на этой войне. И я больше не желаю испытывать тот леденящий душу ужас, с которым люди уходят в мир вечного мрака! — Эльва рассмеялась, хотя по щекам у нее катились слезы, и от этого хрипловатого, но вместе с тем мелодичного смеха у Эрагона волосы на голове встали дыбом.
«Но это же безумие! — мысленно обратилась к ней Сапфира. — Если ты действительно можешь все это выбросить из головы, то зачем оставаться в узах сверхчувствительности, все же позволяющей тебе слышать боль других? Ведь Эрагон, скорее всего, смог бы избавить тебя и от этого».
Глаза Эльвы страшновато сверкнули.
— Я все равно никогда уже не стану такой, как все нормальные люди. И если уж я должна быть не такой, как все так позвольте мне сохранить то, что выделяет меня из общей массы. Пока я могу управлять этой своей способностью — а я, похоже, теперь это могу, — я ничего не имею против подобной ноши, ибо взваливаю ее себе на плечи сама, по собственному желанию, а не потому, что мне ее
