родственника богатого пациента.
И пошел в пятую.
Экзофтальмик успел поменять в этой не столь длинной истории уже множество имен и фамилий. Как следовало называть его сейчас – Сабазидисом или все же Дрыгачевым? Павел предпочел последнее.
– Ну что, Дрыгачев, додрыгались? – спросил он и уселся на стул возле постели больного, скрестив руки на груди и закинув ногу на ногу.
Экзофтальмик занимал не больше четверти широкой кровати – притулился на левой ее стороне, скорчился на боку, запустив руки между колен, подтянутых к груди. Лежал в полосатой больничной пижаме, тощий, несчастный и донельзя неухоженный. Одеяла на нем не было – оно валялось на полу. Голову Дрыгачева обтягивала вязаная шапка – старая, обгрызенная молью. Так-то вот – какие деньги не плати за уход, бомж все равно будет выглядеть бомжем.
Трудно представить, что полтора года назад
– С-спасибо, с-пасибо, д-добрый человек, – дергаясь лицом, глухо проговорил Экзофтальмик.
– За что спасибо? – усмехнулся Павел. – За Лиэя?
Мог бы и не спрашивать. И так понятно.
– Да, да. За Лиэя. С-спасибо.
– Не за что, – ответил Павел. – Какие пустяки, право…
– Ты разрешил, разрешил ему. Теперь возьми ключи, ключи. Они твои.
На тумбочке лежали ключи. Павел узнал их. Ключи от квартиры Дрыгачева.
– Спасибо, Алексей Иванович, не надо, – злость внезапно отхлынула, ушла совсем, напряженная усмешка Павла сменилась теплой улыбкой. – Мне не нужна ваша квартира. Лучше завещайте ее Снегу. Он придумает, что с ней делать. Он, кажется, специалист по таким делам – что делать с чужими квартирами.
– Нет, нет. Это твое, твое. Ты помог Лиэю.
– Ага. И вы лежите в моей больнице. Вот только как насчет еще двух пунктов – тех, что касаются вашего глаза?
– Ты возьмешь мой глаз, глаз. Возьмешь. Он – самое главное. Когда я умру, возьмешь, возьмешь.
Павел вздохнул. Встал со стула, наклонился, поднял одеяло, накрыл им Экзофтальмика и заботливо подоткнул уголки.
– Алексей Иванович, не беспокойтесь ни о чем, – прошептал он в волосатое ухо Дрыгачева. – Ни к чему это – беспокоиться. Хотите чаю с лимоном?
– Роща, роща. Моя роща. Я умру, скоро умру. Роща не может остаться без хозяина. Возьмешь мой глаз, глаз. И станешь хозяином. Хозяином тенистой рощи.
Павел поглядел в окно – снаружи лил бесконечный осенний дождь. Ветки деревьев болезненно вздрагивали под ударами холодных слез неба, роняли наземь последние побуревшие листья.
– Мы можем увидеть красивые картинки, но это не жизнь, – сказал Павел. – Всего лишь мечты, попытка спрятаться от жизни. Ваша сказка приятна, но она – не моя. Я давно придумал свою сказку, живу своими иллюзиями. Я, оказывается, тоже уже не молод, Алексей Иванович. Я пытался жить в мифах, созданных вами, я отпустил Лиэя. Но это не принесло мне ничего, кроме боли и страха. Это не мое. Просто не мое. Пусть Лиэй идет своей дорогой. А я пойду своей.
– Не так, нет. Лиэй пришел, и ты уже не сможешь, не сможешь. Сделаешь так, как скажет Лиэй, Лиэй. Лиэй…
– Ну да, конечно. – Павел кивнул головой.
Какой смысл спорить с человеком, у которого полным-полна коробушка метастазов? Ничего уже не изменишь. Прав был Пенфеев: все, что требуется от Павла – лишь толика доброты и сочувствия.
– До завтра, Алексей Иванович. Завтра навещу вас снова.
Дрыгачев промычал что-то, завозился под одеялом. Кажется, он погрузился в дрему. Ну и слава богу.
Выходя из палаты, Павел нос к носу столкнулся с медсестрой. Та несла обещанный чай.
– Ой, Павел Михайлович, – смутилась она. – Вы что, уже уходите? А как же чай?
– Чай будет завтра, – сказал Павел. – Я приду завтра. Приду обязательно.
Так продолжалось целую неделю – ежедневно Павел навещал медленно угасающего Алексея Ивановича, терпеливо вел с ним беседы ни о чем, а потом возвращался в свой кабинет в состоянии духа не то что расстроенном, скорее – расслабленно-печальном. Он уже не боялся Экзофтальмика и не сердился на него. Странная прихоть судьбы столкнула лицом к лицу доктора и бывшего нумизмата, основательно перепугав Мятликова, но теперь история заканчивалась – определенно и бесповоротно. В вены Дрыгачева вливали литры сильнодействующих растворов, но дни его шли к завершению. Павел видел томограмму мозга – опухоль сожрала там все что можно. Пробу, как говорится, некуда было ставить.
Через неделю Экзофтальмик умер.
Это событие опять совпало с суточным дежурством Мятликова. В пять вечера ему позвонили и сказал, что Алексей Иванович скончался.
Павел сказал «угу», положил трубку телефона, сел и заплакал. Слезы текли по его щекам, он по-детски размазывал их рукавом халата.
Трудно сказать, чего больше было в его слезах – безмерного облегчения или боли от того, что умер человек, ставший для Павла близким, несмотря на его уродство и безумие.
Павел лег на кушетку и продолжал плакать, пока не уснул.
И приснился ему сон.
Доктор Мятликов напряженно работал за своим ультразвуковым аппаратом уже вторые сутки подряд, но очередь не уменьшалась. Собственно говоря, это нельзя было назвать очередью, это был поток – справа от доктора ползла черная резиновая лента конвейера, а на ней бесконечным рядом лежали беременные. Крепкие деревенские простушки, интеллигентные библиотекарши в очках, холеные длинноногие красотки, пышнотелые возрастные матроны, залетевшие по детской глупости пятнадцатилетние девочки и прочие всевозможные особи женского пола. Каждые пять минут конвейер оживал и с громким гудением подвозил Павлу очередную пациентку. Все они лежали недвижно, мерно сопели носами во сне, раздутые их животы возвышались как розовые холмы, шевелясь под напором стремительно растущей внутри новой жизни.
Павел ставил датчик на живот и видел в чреве очередную малую тварюшку – в чем-то подобную человеку, и в то же время разительно от человека отличающуюся. Каждый плод нес в себе признаки не то чтобы уродства, но своеобразного совершенства. Того, чего недоставало людям. Того, что люди выдумали в древних сказках и прилепили к человеческому телу. Зародыши с рогами, копытами, крыльями, рыбьими хвостами и телячьими головами. Сатиры, кентавры, минотавры, гарпии, сирены, горгоны. Все эти твари, неизвестно кем помещенные в матки обычных женщин, живо реагировали на то, что доктор Мятликов увидел и узнал их. Размахивали конечностями, виляли хвостами и, конечно, улыбались. «Ми мас продинис! – слышал Павел от каждого из неродившихся. – Ми мас продинис!» Конвейер без начала и конца, сопровождающийся бесконечно повторяемой фразой. «Ми мас продинис! Ми
