открываются. Я имею в виду будущее наследство…
– Думаешь, мачеха княжича и… того… растерзала? – Митрий вскинул глаза. – Ведь так?
– Ну, не сама, конечно… Но что-то в этом предположении есть!
– Оно конечно, – кивнул Прохор. – Мачехе смерть княжича – выгодна. Тут и надо копать.
– Андрей Петрович уже копает, – пояснив, Митрий подсел ближе к столу. – А нам строго-настрого запретил куракинское семейство трогать, сказал – «не по вашим зубам».
– Да уж, род знатный, чуть ли не от самих Рюриковичей.
– От Гедеминовичей!
– Ну вот, видишь… Прав Ртищев, нас там даже на порог не пустят. Так ты, Митрий, так и не сказал, что удалось вызнать.
Митька ухмыльнулся, потянулся лениво:
– Верно, спросите, к кому княжич на Чертолье ездил? Есть одна зацепочка – корчма на Остоженке.
– Не «Иван Елкин»?
– Нет, не кабак. Именно корчма, вернее, постоялый двор. Выпить, хорошо закусить, переночевать, если нужно… Туда, похоже, наш княжич и ездил – отец-то его не доверял сынку, слуг проследить посылал. Те и проследили. Опосля доложили в подробностях: пьянствует, мол, молодой князенька в корчме. Старый князь на это рукой махнул – мол, хорошо хоть не в кабаке, не пропьется. Пусть себе бесится, все равно через месячишко к князьям Шуйским в войско отправлять – супротив Самозванца.
– В корчме, значит… – Иван задумался. – На Остоженке. А куда же он, на ночь глядя, через ручей перся?
– Или – откуда, – поправил Митрий. – Нужно корчму пошерстить. Ну, это уж завтра. Печь-то затопим? Мне ведь еще отчет писать.
– Сиди уж. – Прохор с Иваном переглянулись и расхохотались. – Написали уже за тебя.
– Как – написали? – Митька обрадованно-недоверчиво взметнулся с лавки. – А свидетелей указали?
– Нет, место оставили – сам и впиши.
– Угу, вписал бы, коли б были…
– Вот и у нас то же самое… Боюсь, осерчает боярин, «правое ухо царево»!
– Ничего! – беспечно отмахнулся Митрий. – Раньше понедельника он нас все равно не вызовет. А мы завтра остоженскую корчму качнем – неужто ничего не выловим?
– У нас, кстати, уже и свидетели есть… Целых два! Малолетние, правда… Тоже в какой-то корчме на Остоженке крутятся. О! Их-то я прямо сейчас в отчет и впишу. Как их… Ммм… Колька с Антипом. Черт, и впрямь холодно! Чего ж так дует-то?
Обхватив себя за плечи, Иван посмотрел на дверь – ну, точно, приоткрыта.
– Ты что же это, Митька, кричишь, что замерз, а дверь не захлопнул?
– Да захлопывал я!
– То я открыл! – к удивлению всей троицы, в горницу неожиданно вошел подьячий Ондрюшка Хват. Кивнув, уселся как ни в чем не бывало на лавку. – Слышу – голоса, дай, думаю, зайду, отвлекусь чуток от дел насущных. Не помешал?
– Да не очень, – Митрий повел плечом. – Что, Ондрюша, тоже делишки не переделать?
– И не говори, – расхохотался подьячий. – Шайка, вишь, завелася в Китай-городе – кошельки с поясов режут, только звон стоит! Умельцы! Семен Никитич приказал – коли за неделю не поймаю, загонит меня в простые писцы али в пристава.
– Так ты ловишь?
– Поймал уже, – Ондрюшка Хват довольно потер руки. – В пыточной сидят, признание сочиняют. Никуда не денутся!
– Хорошо тебе, – покачал головою Иван. – Вот бы и нам так… Послушай-ка, а с Чертолья у тебя никаких татей нет? Или – остоженских?
– С Чертолья? Нет, – подьячий досадливо покачал головой. – Были бы – поделился б. Как не помочь хорошим людям? Что, упыря своего нашли? Судя по молчанию – нет. Жаль. Кстати, бумаги у вас лишней нет? Хотя бы пару листков, а то язм опоздал сегодня.
– Да вон, – хохотнул Прохор. – Бери на любом столе, жалко, что ли!
– Вот, благодарствую. – Ондрюшка живо сграбастал со стола бумагу.
– Эй, постой, постой, парень! – вдруг возмутился Иван. – Ты наши записи-то верни!
– Ах ведь, и правда, тут чего-то написано… – Подьячий вчитался в бумаги. – Скоропись понятная… Это ты так пишешь, Иване? Молодец. Не у многих дьяков столь хорошо выходит! Нате, забирайте ваши отчеты, у меня своих хватает… Так из той пачки возьму? Ну, вот и славно…
Еще поболтав о чем-то, подьячий ушел, на прощанье поблагодарив парней за бумагу.
– Что это он сегодня без бумаги остался? – удивленно хмыкнул Митрий. – Обычно так такой ушлый – а тут…
– Дела, вишь, у него важные оказались.
– Ага, важные… Не важней наших.
Дописав отчеты, друзья наконец покинули приказные палаты и, сев на казенных коней, поехали домой, в Замоскворечье. Темнело уже, и в синем, очистившемся от туч небе зажигались звезды. Кургузый месяц, зацепившись рогом за Спасскую башню, висел над Красной площадью, отражаясь в золоченом куполе колокольни Ивана Великого, рядом с которым светился расписным пряником Покровский собор. Переехав по льду Москву-реку, парни повернули от Ордынки направо, пересекли Большую Козьмодемьянскую улицу и оказались наконец на Большой Якиманке, где – ближе к Можайской дороге – и располагалась усадебка, пожалованная всем троим заботами Ртищева. Хорошая была усадебка – небольшая, уютная, с высокими теремом и светлицею, с сенями, с теплыми горницами и опочивальнями. Рядом, на дворе – конюшня, амбарец с банею да избенка для слуг – целого семейства, не так давно принадлежавшего бывшему хозяину усадьбы, боярину Оплееву, сосланного царем Борисом за какие-то провинности в Тобольский острог. Боярин взял с собой почти всех слуг, кроме вот этих, уж больно оказались стары дед Ферапонт да бабка Пелагея.
А новым хозяевам сгодились – служили не за деньги, а так – лишь бы не выгнали, и служили на совесть: бабка стряпала, а дед присматривал за двором да топил баню. Вот и сейчас, как только въехали во двор, потянуло запаренными вениками…
– Господи, никак старик баньку спроворил! – удивленно воскликнул Прохор. – С чего бы?
– Как это – с чего? – засмеялся Иван. – Чай, суббота сегодня!
Прохор гулко расхохотался:
– А ведь и вправду – суббота! Ну, мы и заработались… Что ж, это хорошо, что баня…
А дед Ферапонт, накинув на согбенные плечи старый армяк, заперев на толстый засов ворота, уже успел отвести на конюшню лошадей и теперь лукаво посматривал на парней:
– Что, поддать парку-то?
– А и поддай, старик! Поддай! Да не жалей водицы…
Ребята обрадованно загалдели.
– Ну, наконец-то, явились! – вышла на высокое крыльцо Василиска. – Пошто там смеетесь-то, в темноте? Трапезничать будете?
– Будем! – Парни еще больше захохотали. – Только после бани, Василисушка!
А дед Ферапонт уже старался вовсю! Плеснул на раскаленные камни воды, запарил венички: Митька вошел первым – едва на четвереньки не встал, до чего жарко!
– Ну, ты, старик, того… Как бы не угореть!
Дед ухмыльнулся:
– Угорают, Митьша, от плохого пару, а у меня завсегда пар знатный! Веничком-то попотчевать?
